Ю. Д. Ефремовой - 20 августа
1849. Симбирск
Симбирск, 20 августа 1849.
Где Вы? что Вы, прекрасная Юния Дмитриевна? Цветете и здоровеете
на Безбородкинских болотах? Веселитесь или скучаете? Всё ли
оплакиваете постоянное отсутствие Александра Павловича и
присутствие г-на Сомова? Гуляете ли по саду в качестве молодой,
интересной маменьки, с нарядной нянькой и ребенком позади? Или
сидите у себя в комнате, то понюхивая цветы, то лениво перебирая
клавиши или зевая за книгой? Грустите ли прозаически, что денег
нет, или поэтически, что напрасно была нам молодость дана? Да,
да, есть иногда о чем погрустить, а всего более о прошедшей
молодости: этот резвый друг изменяет безвозвратно, не то что я
Вам. Я, paзумeeтся, говорю о своей прошедшей юности, а не о
Вашей: где Вам состареться! Вы вечно Юная, а с некоторых пор
начали младенческую жизнь, то есть живете жизнью Вашего
младенца. (А что, он цел?) Вот мне так другое дело: достается от
лет. Тяжесть-то какая, скука-то, лень-то, проза-то, холод-то! Ах
ты Боже мой! Но все это в Петербурге, а не здесь. Здесь я ожил,
отдохнул душой и даже помолодел немного, но только поддельною,
фальшивою молодостью, которая, как минутная веселость от
шампанского, греет и живит на минуту. Мне и не скучно пока, и не
болен я, и нет отвращения к жизни, но все это на три м<еся>ца.
Уже чувствую над головой свист вечного бича своего — скуки: того
и гляди пойдет свистать. Прав Бaйpон, cкaзaвши, чтo порядочному
человеку долее 35 лет жить не следует. За 35 лет живут хорошо
только чиновники, как понаворуют порядком да накупят себе домов,
экипажей и прочих благ. Чего же еще, рожна, что ли? — спросят.
Чего? чего? Что отвечать на такой странный вопрос? Отсылаю
вопрошателей к Байрону, Лермонтову и подобным им. Там пусть ищут
ответа.
Ну-с, еще что? Да: я поизменил Вам немного, как и Вы мне,
помните? (А что, злодей-то мой в Петербурге?) Нашел я здесь
несколько милых женщин и о пeтеpбуpгских, разумеется, пока
забыл. По обыкновению своему я напакостил, как это делаю всюду,
куда ни появлюсь, и напакостил глубоко, но еще не так глубоко,
как бы желал. Впрочем, не отчаиваюсь. Да мужья-то здесь ревнивы
и сердиты, вечера коротки, ночи темны, собаки многи и злы —
пакостить-то неудобно. Никак нельзя пропасть из дому так, чтоб
не знали куда. Сидишь в одном доме, а в десяти других знают об
этом. Пропал было я раз на целый день, перебывал нарочно местах
в четырех, чтоб замести всякий след за собой, и наконец добрался
до пятого места, сижу и пакощу там, потом выхожу поздно на
улицу; смотрю, чья-то лошадь у крыльца. «Чей кучер?» —
спрашиваю. «Да ваш: маменька лошадь прислала, дождь идет!» Вот
Вам и провинция, вот и пакости поди.
Вы перед отъездом моим сулили мне трудов, славы, посулили и еще
одно... Но об этом ниже. И вот ни трудов, ни славы. Здесь я
окончательно постиг поэзию лени, и это — единственная поэзия,
которой буду верен до гроба, если только нищета не заставит меня
приняться за лом и лопату. Что если б я по часу в день писал с
такой охотой что-нибудь другое, с какой пишу к Вам это письмо?
Да нет, нет! А письмо-то, видите, пишу, слово-то держу. А Вы
держите Ваше, помните, что дали при прощанье? Ведь я этого не
забыл, да и не забуду. Нарочно за этим приеду в Петербург, а то
бы и здесь просидел 14 лет, как просидел их в Петербурге.
Вспомнить не могу, что надо ехать туда, опять приняться за
хождение на службу, за обычную тоску и лень. Какая разница между
здешнею и петербургскою ленью! Только и отрады в виду, что
хождение к Вам, сидение на Вашем маленьком овальном диванчике...
и несколько тому подобных благ. — А получите Вы меня обратно и
заключите в свои объятия не прежде, как в половине октября. Если
вздумаете порадовать меня записочкой, то вручите ее Евгении
Петровне, а если письмом, то адресуйте прямо в Симбирск, у
Вознесенья в собствен<ном> доме. Вы по переезде с дачи хотели
искать, кажется, новой квартиры: найдите на Литейной, чтоб мне
было ловко бегать к Вам.
Поклонитесь от меня соседям: Юлии Петровне с семьей да Степану
Семенычу особый поклон и рукожатие. Не упоминаю о поклоне
почтеннейшему Александру Павловичу, потому что это само собою
разумеется.
Припадая к стопам Вашим и целуя Вашу ручку или что пожалуете,
остаюсь до гроба друг Ваш
И. Гончаров
На конверте: Юнии Дмитриевне, тихонько от мужа.
|