Иван Гончаров. Его жизнь и литературная деятельность -
Е. Соловьев
Критика
(1898)
1. Первые годы
2. На родине
3. В Петербурге. Начало литературной
деятельности
4. "Фрегат "Паллада"
5. "Обломов"
6. Эпос "дореформенной России"
7. Последние годы жизни
3. В Петербурге. Начало литературной деятельности
В 1835 году Углицкий, по чьему-то доносу, был отозван из
Симбирска и отправился в Петербург "оправдываться". Вместе с ним
поехал и Гончаров. Он покидал родное гнездо - как оказалось,
навсегда - без особенных сожалений, но с любовью к нему,
глубоко, на всю жизнь запавшей в душу. Пришлось ему в последний
раз проститься и со стариком Якубовым.
В Петербурге Гончаров поступил на службу по министерству
финансов в департамент внешней торговли, сначала переводчиком,
потом столоначальником. В сущности, это была его настоящая
дорога. По своему ровному характеру, по данным своей
малоподвижной натуры он легко укладывал свою жизнь и свое
времяпрепровождение в рамки чиновничьего существования. Его не
тяготила канцелярская атмосфера, как тяготила она Тургенева,
несколько позже - И. Аксакова; он никогда не знал слишком
стремительных преобразовательных порывов юности. "Исполнение
бумаг" он принимал как должное и необходимое. Потянулась ровная
жизнь, которую не особенно волновало даже честолюбие.
Впрочем, по некоторым намекам, вырвавшимся у самого Гончарова,
можно заключить, что в первое время по приезде в Петербург он
находился еще в периоде романтических увлечений. В свободные от
службы часы он занимался переводами из Шиллера, Гете,
Винкельмана и английских романистов. Но о самостоятельном
творчестве он, по-видимому, еще не думал. Это пришло позже, в
начале сороковых годов.
"Период романтизма" Гончаров закрепил в первом своем романе
"Обыкновенная история". "Когда я писал "Обыкновенную историю", -
говорит он, - я, конечно, имел в виду и себя, и многих подобных
мне, учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под
крылом добрых матерей и потом отрывавшихся от неги, от домашнего
очага со слезами, с проводами (как в первых главах "Обыкновенной
истории") и являвшихся на главную арену деятельности в
Петербурге".
"Главная арена деятельности" оказывалась, разумеется, совершенно
не такой, какой воображали ее все юные воспитанники всевозможных
Обломовок. Они ехали в столицу с томом Шиллера в кармане, с
сувениром от хорошенькой соседки, с мечтами о вечной любви и
дружбе, - ехали избалованные, откормленные, веселые. Петербург
бесцеремонно обдавал их холодной водой, и в результате
получалась "Обыкновенная история", которую одинаково справедливо
можно было бы назвать "Обыкновенной трагедией".
Но об этом ниже, пока же посмотрим на тот биографический
элемент, который заключается в романе. Заметим прежде всего, что
сам Гончаров не был склонен так мрачно смотреть на "Обыкновенную
историю". Напротив. Разъясняя ее мысль, он говорит:
"И здесь - во встрече мягкого, избалованного ленью и барством
мечтателя-племянника с практическим дядей - выразился намек на
мотив, который едва только начал раскрываться в самом бойком
центре - в Петербурге. Мотив этот - слабое мерцание сознания
необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в
борьбе с всероссийским застоем.
Это отразилось в моем маленьком зеркале - в среднем чиновничьем
кругу. Без сомнения, то же, в таком же духе, тоне и характере,
только других размеров, раскрывалось и в других высоких и низких
сферах русской жизни.
Представитель этого мотива в обществе был дядя: он достиг
значительного положения в службе, он - директор, тайный советник
и, кроме того, он сделался и заводчиком. Тогда от 20-х до 40-х
годов это была смелая новизна, чуть не унижение. Тайные
советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца
не было лестно.
В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя только что
начинавшаяся ломка старых понятий и нравов - сентиментальности,
карикатурного преувеличения чувств дружбы и любви, поэзии
праздности, семейной и домашней лжи напускных, в сущности,
небывалых чувств, пустой траты времени на визиты, ненужного
гостеприимства и т.д.
Словом, вся праздная, мечтательная и аффектационная сторона
старых нравов, с обычными порывами юности к высокому, изящному,
к эффектам, с жаждою высказать это в трескучей прозе, всего
более в стихах.
Все это отживало, уходило; являлись слабые проблески новой зари,
чего-то трезвого, делового, нужного.
Первое, т.е. старое, исчерпывалось в фигуре племянника, и оттого
он вышел рельефнее, яснее.
Второе, т.е. трезвое сознание необходимости дела, труда, знания,
выразилось в дяде; но это сознание только нарождалось,
показались первые симптомы, далеко было до полного развития, и
понятно, что начало могло выразиться слабо, неполно, только
кое-где в отдельных лицах и маленьких группах, и фигура дяди
вышла бледнее фигуры племянника".
Приходится сказать спасибо и за те ничтожные биографические
данные, которые вкраплены в только что приведенные строки. По
словам самого Гончарова, "Обыкновенная история" отразила полосу
его духовного развития - ту полосу, когда он из мечтателя и
романтика превращался в деловитого чиновника. В этом превращении
он видит победу трудового начала над началом сентиментальности,
мечтательности и прочей глупости.
По тону романа, особенно же по последним его страницам видно,
что, оглядываясь на свое "романтическое" прошлое, Гончаров
нисколько не жалел его. Ни одного теплого слова не вырвалось
из-под его пера. Он не хотел воскликнуть вместе с поэтом:
Верните мне слезы, верните мне муки,
Верните порывы и юность мою!..
Нет, с чисто "гомерическим" благоразумием примирился он с
роковым превращением идеалиста в практика и лишь с добродушной
улыбкой мог пересматривать тетради стихов и лежавшие между
страницами засохшие желтые цветы - цветы юношеской любви и
увлечений. А между тем когда и где совершилась такая
метаморфоза?
Кроме "департамента внешней торговли", Гончаров принадлежал к
интеллигенции сороковых годов. Он был современником Тургенева,
Белинского, Герцена, Огарева, К. Аксакова. На его глазах русская
мысль переживала поистине геологический переворот, так как
только теперь она вполне сознательно спросила себя: "Зачем я
существую?" Критика Белинского, философия Герцена, беллетристика
Тургенева, проповеди Аксакова и славянофилов старались ответить
на этот вопрос и решить его ясно, сознательно, бесповоротно.
Мысль, творчество, взятые сами по себе, в своем процессе, как
игра сил, как источник личного наслаждения, перестали
удовлетворять человека. В ответ на вопрос: "Зачем я живу?" -
Белинский отвечал: "Для блага общества", - и во имя этого блага
требовал труда от личности; того же труда требовал Герцен как
необходимого условия сознания человеческого достоинства.
Славянофилы написали на своем знамени тогда еще новое, не
затертое, не износившееся слово "народ" и в служении темной
массе полагали свою жизненную цель.
Все это брожение не коснулось Гончарова. Он не мог не видеть
приближения "нового трудового начала", но видел это приближение
лишь "отраженным в маленьком зеркале, в среднем чиновничьем
кругу".
"В то время, - замечает один критик, - как Тургенев, войдя в
кружок Белинского, вместе с последним отрешался от романтизма
путем философского мышления и усвоения широких общественных
идеалов, - Гончаров тот же самый процесс совершил под влиянием
тайных советников".
"La plus jolie fille ne peut donner plus qu'elle a" ["Даже самая
красивая девушка не может дать больше того, что у нее есть"
(фр.).], - говорит французская пословица. То же применимо и к
тайным советникам. "Это была среда бюрократического
оппортунизма, не чуждая либерализма в самой умеренной дозе,
ратовавшая против крепостного права и стремившаяся к
европейскому прогрессу..."
Такую программу Гончаров воспринял и усвоил.
***
Выше я назвал "Обыкновенную историю" - "Обыкновенной трагедией".
По этому поводу надо объясниться.
Наивный романтик Александр Адуев, влюбленный в стихи, луну и
Шиллера, свято верующий в любовь, дружбу (непременно вечную) и
бескорыстие людей, приезжает в Петербург сороковых годов из
провинциальной глуши, из-под крыла страстно любящей матери.
Александр влюбляется. Любовь изменяет раз, два, потом изменяет
дружба. Бедный романтик не выдерживает, приходит в отчаяние.
Эпилог следующий: у бывшего поклонника Шиллера - плешь,
почтенное брюшко, начало геморроя, прекрасное жалованье и
богатая невеста. От прежних идеалов - ни следа. Он даже стыдится
их. "Ты, кажется, идешь по моим следам?" - спрашивает его дядя,
только что представленный в тайные советники. "Приятно бы,
дядюшка!" Дядя, скрестив руки на груди, смотрел несколько минут
с уважением на своего племянника. "И карьера, и фортуна! -
говорит он почти про себя, любуясь им.- Александр,- гордо,
торжественно прибавил он, - ты - моя кровь, ты - Адуев! Так и
быть, обними меня!"
Прочтя эти строки, невольно начинаешь сознавать, что обычные
представления о трагедии слишком узки, недостаточны. Трагедия -
это крик пораженного Богом человека, - говорит В. Гюго. Здесь
нет криков, Богу не за что было поражать Александра Адуева.
Напротив, все было как положено: карьера, фортуна, невеста и,
вероятно, спокойная, ровная, сытая жизнь, долженствующая
увенчаться мраморным монументом на первоклассном кладбище. Сам
Гончаров описьшает сцену шутливым тоном, да и читатель во многих
местах не сумеет удержаться от улыбки. А между тем весь роман,
несмотря на свое удивительно счастливое для русского романа
окончание, оставляет на душе тоску и уныние. "Скучно жить на
свете, господа!" - вот что хочется воскликнуть, закрыв последнюю
страницу "Обыкновенной истории". Почему? Да, быть может, потому,
что слишком обыкновенная история.
Романтизм Адуева, его вера в любовь "навеки" и дружбу "по гроб
жизни" - канва неглубокая, быть может. Но что в них смешного,
тем более дурного? Ничего, и даже наоборот. С истинно
человеческой точки зрения они прямо нормальны, необходимы даже,
да и самого Адуева в течение нескольких лет оберегают от
пошлости.
Пошлость побеждает в конце концов. С точки зрения "входящих и
исходящих" Шиллер начинает казаться смешным, а восторги любви,
упоение дружбой - просто неприличны для надворного советника и
кавалера.
Он - этот надворный советник и кавалер - счастлив, доволен, и
для него нет трагедии, но есть трагедия для общества, где
хорошие, чистые чувства расходуются так скоро.
У меня нет ни малейшего права утверждать, что Гончаров пережил
ту же самую трагедию в своей личной жизни. Я и не утверждаю
этого. Но почему же не допустить, что как романтизм Адуева был
увеличенным отражением романтизма самого Гончарова, так и его
метаморфоза описана, хотя бы в преувеличенном виде, - по
подлинным документам из жизни автора "Обыкновенной истории"?
***
"Обыкновенная история", трижды переписанная рукой самого
Гончарова, потратившего на ее создание 5-6 лет, появилась в
первых книжках возобновленного "Современника" (этого неудачного
детища Пушкина) за 1847 год. Она сразу обратила на себя общее
внимание и сразу же поставила ее автора в первые ряды
литературы. Критика усердно принялась за нее, но создать
репутацию в то время мог только отзыв Белинского. И он не
заставил себя ждать.
Белинский и по отношению к Гончарову, как к Тургеневу,
Некрасову, Достоевскому, сыграл роль крестного отца от
литературы. На это он имел полное и несомненное право, потому
что даже по такому лепету новоявленного писателя, как
тургеневская "Параша", он почти безошибочно предсказывал будущую
литературную карьеру. Насчет Гончарова, особенно при
проницательности Белинского, было еще труднее ошибиться.
Гончаров вступал в литературу не юношей, а вполне зрелым, много
повидавшим на своем веку человеком. В 1847 году ему исполнилось
уже 35 лет, целая эпоха жизни была прожита, целая полоса
общественного движения закончилась. И Белинский действительно не
ошибся. Он приветствовал в Гончарове блестящего, талантливого
представителя школы Гоголя и Пушкина, предсказывал ему успех и
славное будущее. Как художник (кстати, Белинский не называл сам
себя иначе как художественным недоноском) он был увлечен
талантом Гончарова, увлечен, по своему обыкновению, горячо и
страстно, но в то же время как публицист, как общественный
реформатор он не без опасения, пожалуй, не без следа горечи
смотрел на прекрасное произведение творческого духа, лежавшее
перед ним.
"Гончаров, - писал Белинский, - поэт, художник и больше
ничего... у него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам,
они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных
уроков ни им, ни читателю; он как будто думает: кто в беде - тот
и в обиде, а мое дело - сторона..." И далее: "Из всех нынешних
писателей Гончаров один приближается к идеалу чистого искусства,
тогда как все другие отошли от него на неизмеримое пространство
и тем самым успевают".
В этих словах слышится некоторое недовольство, и - зная жизнь
Белинского - совершенно понятное. Как раз в это время, т.е. во
вторую половину 40-х годов, он переживал последний фазис своего
развития, все больше и больше удаляясь от эстетической критики и
переходя к критике утилитарной, т.е. как бы прокладывая дорогу
60-м годам, Добролюбову и Писареву. Появись "Обыкновенная
история" в начале 40-х годов, восторг Белинского был бы
беспределен, а его статья - без всяких оговорок. Но теперь,
занятый идеями Жорж Санд и сенсимонистов, поставивших мысль об
общественной справедливости впереди всего и считая бескорыстный
суд личности над общественными устремлениями необходимым
условием развития, он не мог переварить кажущегося равнодушия
Гончарова к добру и злу. Страстный и нетерпеливый, он верил в
могущество слов проповеди и хотел, чтобы это могущество
постепенно проявлялось, чтобы оно работало в жизни и вело ее к
счастью и свету.
Приведенные ниже отрывки из воспоминаний Гончарова обрисуют нам
без всяких комментариев его отношение к Белинскому и личность
последнего в рассматриваемый период.
"На мой взгляд, - пишет Гончаров, - это была одна из тех горячих
и восприимчивых натур, которые привыкли приписывать обыкновенно
искренним и самобытным художникам. Такие натуры встречаются
нередко, - я их наблюдал везде, где они попадались: и в своих
товарищах по перу, и гораздо раньше, начиная со школы, наблюдал
и в самом себе - и во множестве экземпляров- и во всех находил
неизбежные родовые сходственные черты, часто рядом с
поразительными несходствами, составлявшими особенности видов или
индивидуумов. Все эти наблюдения привели меня к фигуре Райского
в романе "Обрыв", этой жертве темперамента и богатой, но не
направленной ни на какую цель фантазии. Последняя была в нем
праздною, бесполезною силой и, без строгой его подготовки к
какому бы то ни было делу, разрешалась у него только в
бесплодных порывах к деятельности и уродовала самую его жизнь.
Но другие, богато одаренные натуры, став твердой ногой на почве
своего призвания, подчиняют фантазию сознательной силе ума и
создают целую северу производительной деятельности. Так было и с
Белинским...
И Белинский в сфере своей деятельности также творил по-своему,
т.е. угадывал смысл явления, чуял в нем правду или ложь,
определял характер его, и, если явление представляло пищу
увлечению, он доверчиво увлекался сам и увлекал других. Пережив
впечатление в самом себе, истратив на него потоки более или
менее горячих печатных или изустных импровизаций, он потом
оставался ему верен уже в той доле правды, не какую он видел в
пылу увлечения, а какая действительно была в нем, и относился к
нему умереннее. Наконец, у него были постоянные увлечения или
влечения, плоды не одной только фантазии или напряженной работы
непрерывного духовного развития; они составляли основу его
честной и прямой натуры: это влечения к идеалам свободы, правды,
добра, человечности, причем он нередко ссылался на Евангелие, -
и не помню где, - даже печатно. Этим идеалам он не изменял,
конечно, никогда, и на всякого сколько-нибудь близкого ему
человека смотрел не иначе как на своего единомышленника, иногда
не давая себе труда всмотреться, действительно ли это было так.
Никаких уклонений от этих путеводных своих начал он ни в ком не
допускал и не простил бы никому иного исповедания в
нравственных, политических или социальных взглядах, кроме тех,
какие принимал и проповедовал сам, разумеется, в теории, ибо на
практике это было неприменимо в то время нигде, кроме робкого
проговариванья или намеков в статьях, да толков в тесном кругу
друзей.
В стремлении или порывах, повторяю, бесплодных, тогда казавшихся
даже безнадежными, к этим последним идеалам особенно
выказывалось его горячее нетерпение, иногда до ребячества. В
тумане новой какой-нибудь идеи, даже вроде идей Фурье, например
(о чем могут больше меня сказать знавшие его смолоду), если в
ней только искрился намек на истину, на прогресс, на что-нибудь,
что казалось ему разумным или честным, перед ним возникал уже
определенный образ ее; нарождавшаяся гипотеза становилась его
религией; он веровал в идеал в пеленках, не думая подозревать
тут какого-нибудь обольщения, заблуждения и замаскированной лжи.
Он видел только одну светлую сторону. Так, всматриваясь и
вслушиваясь в неясный еще тогда и новый у нас слух и говор о
коммунизме, он наивно, искренно, почти про себя, мечтательно
произнес однажды: "Конечно, будь у меня тысяч сто, их не стоило
бы жертвовать, - но будь у меня миллионы, я отдал бы их!"
Когда я узнал Белинского в 1846 году, здоровье его было
подорвано, хотя болезнь еще не развилась до той степени, как в
последний год его жизни. Он был еще довольно бодр, посещал,
однако, не многих и его посещали тоже не многие и не часто. Он
начал, по-видимому, утомляться и своею любимою деятельностью,
мечтал иногда (вслух, впрочем, редко) о независимом положении от
подневольного срочного труда. Но этой мечте сбыться было не
суждено.
Он с кружком близких приятелей перешел от одного журнала к
другому, но это не принесло ему отдыха. Напротив, надо было
употребить все силы, чтобы воскресить из праха этот умерший
журнал и вдохнуть в него новую жизнь. Он, так сказать, умирая,
дописывал последние свои статьи. Поездка на лето в Крым со
Щепкиным не помогла ему, и он вернулся в Петербург едва ли не
слабее, чем был до этого.
Это был не критик, не публицист, не литератор только, а трибун.
Публичная его трибуна - в журнале; другая, необходимая ему,
дополнявшая первую, совершенно свободная, где он был нараспашку,
- это домашняя трибуна, где он не только знал, но, так сказать,
видел свою силу, поверял, измерял ее, любовался ею сам, глядя,
как наслаждаются ею другие. От этого и были к нему ближе всех
те, кто любил в нем больше всего его талант, даже больше, нежели
его самого! Не допускать этого значит не понимать хорошо натуру
этого рода. Самолюбие - иногда грубый, иногда сдержанный, но
всегда главный, а у многих и единственный двигатель
деятельности, а часто и всей жизни. Я сказал уже выше, как умно
и тонко выказывалось оно у Белинского - именно в благодарной
симпатии к почитателям его силы...
Белинскому нередко приходилось стыдиться своих увлечений и
краснеть за прежних идолов. Тогда он от хвалебных гимнов
переходил в другой, противоположный тон и не скупился на
сарказмы, забыв прежнюю нежность к своим любимцам. Когда он в
первые мои свидания с ним осыпал меня добрыми, ласковыми
словами, "рисуя" свой критический взгляд на меня мне самому и
заглядывая в мое будущее, я остановил его однажды. "Я был бы
очень рад, - сказал я, - если бы вы лет через пять повторили
хоть десятую часть того, что говорите о моей книге
("Обыкновенная история") теперь". "Отчего?" - спросил он с
удивлением.
"А оттого, - продолжал я, - что я помню, что вы прежде писали о
С., как лестно отзывались о его таланте, - а как вы теперь
цените его!" (А он тогда уже развенчал его и, сравнивая со всем,
что появилось в литературе после, лишил его совсем прошлой,
впрочем, неоспоримой заслуги, как будто его и не было вовсе в
литературе.)...
На меня он иногда как будто накидывался за то, что у меня не
было злости, раздражения, субъективности. "Вам все равно,
попадется мерзавец, дурак, урод или порядочная добрая натура, -
всех одинаково рисуете: ни любви, ни ненависти ни к кому!" И это
скажет (и не раз говорил) с какою-то доброю злостью, а однажды
положил ласково после этого мне руки на плечи и прибавил почти
шепотом: "А это хорошо, это и нужно, это признак художника!" -
как будто боялся, что его услышат и обвинят за сочувствие к
бестенденциозному писателю.
Я пришел к нему однажды рано после обеда (он жил тогда у
Аничкова моста); он ходил по комнате и был рад моему посещению.
"Ну, что Теверино? - спросил он. - Как вы находите?" - "Я не
читал", - сказал я равнодушно. "Как не читали? Вы?" - "Не
читал",- повторил я. "Как так?" - "Не попалось книги под руку, я
и не прочел".- "Что это такое!" - напустился он на меня и
разразился сначала гонкой мне за лень и равнодушие, а потом
дифирамбом Теверино и вообще Жорж Санд. Не читавши "Теверино",
я, конечно, не могу теперь припомнить, что именно он сказал об
этой повести; помню только, что по мере того, как приходили
другие, человека два-три, после меня, он всякому указывал на
меня и приговаривал с удивлением: "Теверино" не читал!"
Да, это были совершенно различные люди, имевшие слишком мало
общего между собой, чтобы стать друзьями, чтобы любить друг
друга. В своем развитии Гончаров ничем не обязан и не мог быть
обязан Белинскому. Правда, он сохранил о нем на всю жизнь
хорошее, светлое воспоминание, всегда отзывался о нем с
уважением, но и только.
Свои "Воспоминания о Белинском" Гончаров заканчивает скучными
словами: "Можно, конечно, пожалеть, что и Белинский не совершил
от начала до конца путь более обширного или, лучше сказать,
более систематического образования для исполнения с большим
авторитетом той громадной роли, которая выпала ему на долю.
Соответствующая его природным средствам подготовка помогла бы
еще больше его влиянию на литературное развитие в обществе и
упрочила бы за ним значение его деятельности и заслуги без
всяких сомнений и споров..."
Разумеется, в пользе "систематического образования" никто не
сомневается, но, расставаясь с Белинским (я привел
заключительные слова статьи), можно было бы проронить несколько
более "теплых", как это говорится, фраз...
Не только с самим Белинским, но вообще ни с кем из членов его
литературного петербургского кружка Гончаров не сошелся близко.
Тогда к этому кружку принадлежали: Тургенев, Некрасов, Панаев,
Боткин; из Москвы наезжали Герцен, Грановский, хотя и не часто.
Одно время здесь появился было Достоевский, но не удержался по
своей полнейшей неспособности к общению. Знаком Гончаров был со
всеми, но не дружил ни с кем, а под конец жизни порвал почти все
свои ранние литературные связи. Известная неприязнь, которую он
чувствовал к Тургеневу, - неприязнь, доходившая до раздражения
при одном упоминании имени его соперника по славе, - одна из
невеселых страниц русской литературы, "преисполненной внутренних
междоусобий", причина которых зачастую кроется в обиженном
самолюбии. Не знаю, зачем нам останавливаться на этой невеселой
странице, поэтому, минуя подробности, ограничимся общими
немногими соображениями.
Дарования Тургенева и Гончарова имеют мало общего между собой. У
Тургенева на первом плане стоит психологический анализ типа
личности, жизнь души в ее исканиях счастья, в ее муках при
осознании невозможности найти это счастье, у Гончарова - картина
эпохи в ее социологическом проявлении. На самом деле типы
Гончарова так широки, так крепко связаны с окружающей их
обстановкой, что он по всей справедливости может быть назван
главой социологической школы в русской литературе, если только
честь этого титула не должна быть отнесена к Гоголю.
"Тургенев, - пишет один критик, - редко вдается в подробные
описания внешних аксессуаров жизни. Даже при изображении героев
своих рассказов он ограничивается обыкновенно самыми главными,
наиболее выдающимися чертами и старается поскорее проникнуть в
глубь жизни, определить философский внутренний смысл
изображаемого предмета или личности. У Гончарова же, напротив
того, преобладает в изображениях внешняя пластика, стремление
обрисовать предметы во всех их разнообразных и мелких
подробностях. Рядом с этою особенностью у Гончарова есть еще и
другая - страсть к широким обобщениям. В самом деле, анализ
потому уже бывает чужд широких обобщений, что стремится
разлагать жизнь на ее составные элементы. Поэтому образы
Тургенева конкретны. Вы не можете указать ни на один из
созданных им типов интеллигентных современников, чтобы тип этот
вполне и всесторонне обнимал людей сороковых годов. Для изучения
этих людей вы должны взять целый ряд выведенных Тургеневым
характеров - и Рудина, и Лаврецкого, и Веретьева, и Литвинова, и
сами уже потрудиться найти нечто общее между всеми этими
героями. У Гончарова же в лице Райского изображены люди 40-х
годов в их наиболее типических особенностях и чертах, и Райский
вполне выражает собою поколение своего века..."
Эта сторона художественного захвата Гончарова, это его
стремление воплотить в одной фигуре целую полосу жизни, несмотря
на все ее противоречия, очень характерны для него. Для подобного
творчества нужен особый темперамент - выдержанный, терпеливый,
не знающий страстных порывов, не отвлекаемый в сторону
временными соображениями и интересами. Гончаров долго вынашивал
свои замыслы, никогда не старался он, как Тургенев, уловить
минуту и закрепить ее в образе. Его медлительное творчество не
терпело никакой нервности.
По сущности своего миросозерцания, по манере изображения, по
социологической важности рисуемых картин Гончаров из всех своих
современников ближе всего к Писемскому. Глубокое различие
дарований, быть может, подготовило почву для неприязни между
Тургеневым и Гончаровым, общность дарований должна была привести
к противоположному результату. И, действительно, мы видим, что
Гончаров и Писемский долгое время были очень близки друг к
другу. Но сущность этой близости, к сожалению, нам неизвестна.
Читать далее>>
|
