• Иван Гончаров.ру
  • Произведения
  • Публицистика
  • Стихи Гончарова
  • Письма Гончарова
  • Критика
  • Рефераты
  • Ссылки
  • 

    На правах рекламы:

    кофе спб . Бодрящий и ароматный напиток из свежеобжаренных зерен обладает полезными свойствами и неповторимым вкусом. Интернет-магазин Sibaristica предлагает купить по оптимальным ценамразличные сорта кофе в СПб и Москве, с доставкой на дом или в офис.

     

    Обыкновенная история - Гончаров И.А.

    Роман в двух частях

    (1847)

    Часть первая: I II III IV V VI
    Часть вторая: I II III IV V VI
    Эпилог

    Скачать роман "Обыкновенная история" в формате .doc (345КБ)

    II

    Александр, возвратись домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он припомнил весь разговор с дядей и тёткой и потребовал строгого отчёта от самого себя.
    Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да ещё при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счёт. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всём.
    «Где же, – думал он, – после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с чёрствым сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно? Когда же спор будет равен и когда наконец перевес будет на его стороне? А на его стороне, кажется, и талант, и избыток душевных сил… а дядя является исполином в сравнении с ним. С какою уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и достигает цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями дружбы и любви, словом, над всем, в чём пожилые люди привыкли завидовать молодым».
    Перебирая всё это в уме, Александр покраснел от стыда. Он дал себе слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать ему, что никакая опытность не заменит того, что вложено свыше; что как он, Пётр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из его холодных, методических предсказаний. Александр сам найдёт свой путь и пойдёт по нём не робкими, а твёрдыми и ровными шагами. Он теперь не то, что был три года назад. Он проник взглядом в тайники сердца, рассмотрел игру страстей, добыл себе тайну жизни, конечно не без мучений, но зато закалил себя против них навсегда. Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, – он не ребёнок, а муж, – смело вперёд! Дядя увидит и в свою очередь разыграет впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к удивлению своему, что есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую навязывает и ему, может быть, из зависти. Ещё, ещё одно благородное усилие – и борьба кончена!
    Александр ожил. Он опять стал творить особый мир, несколько помудрее первого. Тётка поддерживала в нём это расположение, но тайком, когда Пётр Иваныч спал или уезжал на завод и в английский клуб.
    Она расспрашивала Александра о занятиях. А уж как это нравилось ему! Он рассказывал ей план своих сочинений и иногда, в виде совета, требовал одобрения.
    Она часто спорила с ним, но ещё чаще соглашалась.
    Александр привязался к труду, как привязываются к последней надежде. «За этим, – говорил он тётке, – ведь уж нет ничего: там голая степь, без воды, без зелени, мрак, пустыня, – что тогда будет жизнь? хоть в гроб ложись!» И он работал неутомимо.
    Иногда угасшая любовь придёт на память, он взволнуется – и за перо: и напишет трогательную элегию. В другой раз жёлчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, – смотришь – и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на неё много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тётка была в восхищении.
    В этой повести действие происходило уже не в Америке, а где то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы и всякого рода изверги – во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Всё было прилично, на своих местах.
    – Я думаю, ma tante, это можно показать дядюшке?
    – Да, да, конечно, – отвечала она, – а впрочем… не лучше ли отдать напечатать так, без него? Он всегда против этого: скажет что-нибудь… Вы знаете, это кажется ему ребячеством.
    – Нет, лучше показать! – отвечал Александр. – Я после вашего суда и собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит…
    Показали. Пётр Иваныч, увидя тетрадь, немного нахмурился и покачал головой.
    – Что это, вы вдвоём сочинили? – спросил он, – что то много. Да как мелко писано: охота же писать!
    – Ты погоди качать головой, – отвечала жена, – а прежде выслушай. Прочтите нам, Александр. Только ты выслушай внимательно, не дремли и скажи потом свой приговор. Недостатки везде можно найти, если захочешь искать их. А ты будь снисходителен.
    – Нет, зачем? будьте только справедливы, – прибавил Александр.
    – Нечего делать; я выслушаю, – сказал Пётр Иваныч со вздохом, – только с условием, во первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счёт не принимай; что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во вторых, если это что-нибудь дельное, то я скажу своё мнение, а нет – я буду только молчать, а вы там как себе хотите.
    Стали читать. Пётр Иваныч ни разу не вздремнул, слушал, не сводя глаз с Александра, даже редко мигал, а два раза так одобрительно кивнул головой.
    – Видишь! – сказала жена вполголоса. – Я тебе говорила.
    Он и ей кивнул.
    Читали два вечера сряду. В первый вечер, после чтения, Пётр Иваныч рассказал, к удивлению жены, всё, что будет дальше.
    – Ты почему знаешь? – спросила она.
    – Мудрёно! Идея уж не новая, – тысячу раз писали об этом. Дальше и читать бы не нужно, да посмотрим, как она развилась у него.
    Когда на другой вечер Александр дочитывал последнюю страницу, Пётр Иваныч позвонил. Вошёл человек.
    – Приготовь одеться, – сказал он. – Извини, Александр, что перервал: тороплюсь, – опоздаю в клуб к висту.
    Александр кончил. Пётр Иваныч проворно пошёл вон.
    – Ну, до свиданья! – сказал он жене и Александру. – Я уж не заеду сюда.
    – Постой! постой! – закричала жена, – что ж ты ничего не скажешь о повести?
    – По уговору не следует! – отвечал он и хотел идти.
    – Это упрямство! – сказала она. – О, он упрям – я его знаю! Вы не смотрите на это, Александр.
    «Это недоброжелательство! – подумал Александр. – Он меня хочет втоптать в грязь, стащить в свою сферу. Всё таки он умный чиновник, заводчик – и больше ничего, а я поэт…»
    – Это из рук вон, Пётр Иваныч! – начала жена чуть не со слезами. – Ты хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой, стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.
    – Я качал головой потому, что и из этой повести видно, что Александр умён, но он неумно сделал, что написал её.
    – Однако ж, дядюшка, суд такого рода…
    – Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберём лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю её к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный.
    – Хорошо, посмотрим.
    Пётр Иваныч сел к столу и наскоро написал несколько строк, потом передал письмо Александру.
    «Я, на старости лет, пустился в авторство, – писал он, – что делать: хочется прославиться, взять и тут, – с ума сошёл! Вот я и произвёл прилагаемую при сём повесть. Просмотрите её, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».
    Уверенный в благоприятном отзыве о повести, Александр покойно ожидал ответа. Он даже радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах.
    «Очень, очень умно, – думал он, – Маменька жалуется, что хлеб дешёв: пожалуй, не скоро пришлёт денег; а тут оно и кстати получить тысячи полторы».
    Прошло, однако же, недели три, ответа всё не было. Вот, наконец, однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо.
    – А! назад прислали! – сказал он, лукаво взглянув на жену.
    Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила. В тот же день вечером, перед тем, как ехать в клуб, он сам отправился к племяннику.
    Дверь была не заперта. Он вошёл. Евсей храпел, растянувшись в передней диагонально на полу. Светильня страшно нагорела и свесилась с подсвечника. Он заглянул в другую комнату: темно.
    – О, провинция! – проворчал Пётр Иваныч.
    Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В третьей комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Пётр Иваныч взглянул – стихи.
    Он взял бумагу и прочитал следующее:

    Весны пора прекрасная минула,
    Исчез навек волшебный миг любви,
    Она в груди могильным сном уснула
    И пламенем не пробежит в крови!
    На алтаре её осиротелом
    Давно другой кумир воздвигнул я,
    Молюсь ему… но…

    – И сам уснул! Молись, милый, не ленись! – сказал вслух Пётр Иваныч. – Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрёк себе.
    – А! – сказал Александр, потягиваясь, – вы всё ещё против моих сочинений! Скажите, дядюшка, откровенно, что заставляет вас так настойчиво преследовать талант, когда нельзя не признать…
    – Да зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретёшь славу, почёт, может быть, ещё бессмертие, а я останусь тёмным человеком и принуждён буду довольствоваться названием полезного труженика. А ведь я тоже Адуев! воля твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой тихо, безвестно, исполнил только своё дело и был ещё горд и счастлив этим. Не жалкий ли удел? Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо мне, отдалённые века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Пётр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства. Какая разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками, мне придётся утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть капля и моего мёда , как говорит твой любимый автор.
    – Оставьте его, ради бога, в стороне; что он за любимый автор! Издевается только над ближним.
    – А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой портрет? A propos! знаешь ли, что твоя будущая слава, твоё бессмертие у меня в кармане? но я желал бы лучше, чтоб там были твои деньги: это вернее.
    – Какая слава?
    – А ответ на мою записку.
    – Ах! дайте, ради бога, скорее. Что он пишет?
    – Я не читал; прочитай сам, да вслух.
    – И вы могли утерпеть?
    – Да мне то что?
    – Как что! Ведь я ваш родной племянник: как не полюбопытствовать? Какая холодность! это эгоизм, дядюшка!
    – Может быть: я не запираюсь. Впрочем, я знаю, что тут написано. На, читай!
    Александр начал читать громко, а Пётр Иваныч постукивал палкой по сапогам. В записке было вот что:

    «Что это за мистификация, мой любезнейший Пётр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…»

    У Александра голос вдруг упал.
    «Но я отвергаю такое обидное подозрение на ваш счёт», – продолжал он робко и тихо.
    – Не слышу, Александр, погромче! – сказал Пётр Иваныч.
    Александр продолжал тихим голосом:

    «Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать моё мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что то не путём сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточённом духе пишет он! Верно, разочарованный. О боже! когда переведётся этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».

    Александр остановился и перевёл дух. Пётр Иваныч закурил сигару и пустил кольцо дыму. Лицо его, по обыкновению, выражало совершенное спокойствие. Александр продолжал читать глухим, едва слышным голосом:

    «Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием – ленью, – вот причины этого зла. Наука, труд, практическое дело – вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодёжь».

    – Всё дело можно бы в трёх строках объяснить, – сказал Пётр Иваныч, поглядев на часы, – а он в приятельском письме написал целую диссертацию! ну, не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо тебе кое что сказать…
    – Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю.
    – Ну, читай на здоровье.
    «Это печальное направление душевных способностей, – читал Александр, – обнаруживается в каждой строке присланной вами повести. Скажите ж вашему protege , что писатель тогда только, во первых, напишет дельно, когда не будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей вообще, – иначе выразит только своё я, до которого никому нет дела. Этот недостаток сильно преобладает в повести. Второе и главное условие – этого, пожалуй, автору не говорите из сожаления к молодости и авторскому самолюбию, самому беспокойному из всех самолюбий, – нужен талант, а его тут и следа нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист; автор даже обладает слогом…» – насилу дочитал Александр.
    – Вот давно бы так! – сказал Пётр Иваныч, – а то бог знает что наговорил! О прочем мы с тобой и без него рассудим.
    У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушённый неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Пётр Иваныч взял у него письмо и прочитал в P.S. следующее: «Если вам непременно хочется поместить эту повесть в наш журнал – пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и думать нельзя».
    – Ну, что, Александр, как ты себя чувствуешь? – спросил Пётр Иваныч.
    – Покойнее, нежели можно было ожидать, – отвечал с усилием Александр, – чувствую, как человек, обманутый во всём.
    – Нет, как человек, который обманывал сам себя да хотел обмануть и других…
    Александр не слыхал этого возражения.
    – Ужели и это мечта?.. и это изменило?.. – шептал он. – Горькая утрата! Что ж, не привыкать стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
    – Вот то то! в тебя вложили побуждения, а самоё творчество, видно, и забыли вложить, – сказал Пётр Иваныч, – я говорил!
    Александр отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью бросился отворять все ящики, достал несколько тетрадей, листков, клочков и начал с ожесточением бросать в камин.
    – Вот это не забудь! – сказал Пётр Иваныч, подвигая к нему листок с начатыми стихами, лежавший на столе.
    – И это туда же! – говорил Александр с отчаянием, бросая стихи в камин.
    – Нет ли ещё чего? Поищи-ка хорошенько, – спросил Пётр Иваныч, осматриваясь кругом, – уж за один бы раз делать умное дело. Вон, что там это на шкафе за связка?
    – Туда же! – говорил Александр, доставая её, – это статьи о сельском хозяйстве.
    – Не жги, не жги этого! Отдай мне! – сказал Пётр Иваныч, протягивая руку, – это не пустяки.
    Но Александр не слушал.
    – Нет! – сказал он со злостью, – если погибло для меня благородное творчество в сфере изящного, так я не хочу и труженичества: в этом судьба меня не переломит!
    И связка полетела в камин.
    – Напрасно! – заметил Пётр Иваныч и между тем сам палкой шарил в корзине под столом, нет ли ещё чего-нибудь бросить в огонь.
    – А что же мы с повестью сделаем, Александр? Она у меня.
    – Не нужно ли вам оклеить перегородки?
    – Нет, теперь нет. Не послать ли за ней? Евсей! Опять заснул: смотри, там мою шинель у тебя под носом украдут! Сходи скорее ко мне, спроси там у Василья толстую тетрадь, что лежит в кабинете на бюро, и принеси сюда.
    Александр сидел, опершись на руку, и смотрел в камин. Принесли тетрадь. Александр поглядел на плод полугодовых трудов и задумался. Пётр Иваныч заметил это.
    – Ну, кончай, Александр, – сказал он, – да поговорим о другом.
    – И это туда же! – крикнул Александр, швырнув тетрадь в печь.
    Оба стали смотреть, как она загорится, Пётр Иваныч, по видимому, с удовольствием, Александр с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевёртывала его; края его загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница ещё белелась и через две секунды тоже начала чернеть по краям.
    Александр, однако ж, успел прочесть на ней: глава III я. Он вспомнил, что было в этой главе, и ему стало жаль её. Он встал с кресел и схватил щипцы, чтобы спасти остатки своего творения. «Может быть, ещё…» – шептала ему надежда.
    – Постой, вот я лучше тростью, – сказал Пётр Иваныч, – а то обожжёшься щипцами.
    Он подвинул тетрадь в глубину камина, прямо на уголья. Александр остановился в нерешимости. Тетрадь была толста и не вдруг поддалась действию огня. Из под неё сначала повалил густой дым; пламя изредка вырвется снизу, лизнёт её по боку, оставит чёрное пятно и опять спрячется. Ещё можно было спасти. Александр уже протянул руку, но в ту же секунду пламя озарило и кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол; вся тетрадь вспыхнула и через минуту потухла, оставив по себе кучу чёрного пепла, по которому местами пробегали огненные змейки. Александр бросил щипцы.
    – Всё кончено! – сказал он.
    – Кончено! – повторил Пётр Иваныч.
    – Ух! – промолвил Александр, – я свободен!
    – Уж это в другой раз я помогаю тебе очищать квартиру, – сказал Пётр Иваныч, – надеюсь, что на этот раз…
    – Невозвратно, дядюшка.
    – Аминь! – примолвил дядя, положив ему руки на плечи. – Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он всё заговаривает: «Что ж, говорит, ваш племянник…»
    Александр с грустью покачал головой.
    – Не могу, – сказал он, – нет, не могу: всё кончено.
    – Что ж ты станешь теперь делать?
    – Что? – спросил он и задумался, – теперь пока ничего.
    – Это только в провинции как то умеют ничего не делать; а здесь… Зачем же ты приезжал сюда? Это непонятно!.. Ну, пока довольно об этом. У меня до тебя есть просьба.
    Александр медленно приподнял голову и взглянул на дядю вопросительно.
    – Ведь ты знаешь, – начал Пётр Иваныч, подвигая к Александру свои кресла, – моего компаниона Суркова?
    Александр кивнул головой.
    – Да, ты иногда обедывал у меня с ним, только успел ли ты разглядеть хорошенько, что это за птица? Он добрый малый, но препустой. Господствующая его слабость – женщины. Он же, к несчастию, как ты видишь, недурён собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает, что все женщины от него без ума – так, фат! Да чёрт с ним совсем, я бы не заметил этого; но вот беда: чуть заведётся страстишка, он и пошёл мотать. Тут у него пойдут и сюрпризы, и подарки, и угождения; сам пустится в щегольство, начнёт менять экипажи, лошадей… просто разоренье! И за моей женой волочился. Бывало, уж я и не забочусь посылать человека за билетом в театр: Сурков непременно привезёт. Лошадей ли надо променять, достать ли что-нибудь редкое, толпу ли растолкать, съездить ли осмотреть дачу, куда ни пошлёшь – золото! Уж как был полезен: этакого за деньги не наймёшь. Жаль! Я нарочно не мешал ему, да жене очень надоел: я и прогнал. Вот когда он этак пустится мотать, ему уж недостаёт процентов, он начинает просить денег у меня – откажешь, заговаривает о капитале. «Что, говорит, мне ваш завод? никогда нет свободных денег в руках!» Добро бы взял какую-нибудь… так нет: всё ищет связей в свете: «Мне, говорит, надобно благородную интригу: я без любви жить не могу!» – не осёл ли? Малому чуть не сорок лет, и не может жить без любви!
    Александр вспомнил о себе и печально улыбнулся.
    – Он всё врёт, – продолжал Пётр Иваныч. – Я после рассмотрел, о чём он хлопочет. Ему только бы похвастаться, – чтоб о нём говорили, что он в связи с такой то, что видят в ложе у такой то, или что он на даче сидел вдвоём на балконе поздно вечером, катался, что ли, там с ней где-нибудь в уединённом месте, в коляске или верхом. А между тем выходит, что эти так называемые благородные интриги – чтоб чёрт их взял! – гораздо дороже обходятся, чем неблагородные. Вот из чего бьётся, дурачина!
    – К чему же это всё ведёт, дядюшка? – спросил Александр, – я не вижу, что я могу тут сделать.
    – А вот увидишь. Недавно воротилась сюда из за границы молодая вдова, Юлия Павловна Тафаева. Она очень недурна собой. С мужем я и Сурков были приятели. Тафаев умер в чужих краях. Ну, догадываешься?
    – Догадываюсь: Сурков влюбился во вдову.
    – Так: совсем одурел! а ещё?
    – Ещё… не знаю…
    – Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует – не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое было на Литейной, – и вспомнил, что Тафаева живёт там же и прямёхонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если… не поможешь ты. Теперь догадался?
    Александр поднял нос немного кверху, провёл взглядом по стене, по потолку, потом мигнул раза два и стал глядеть на дядю, но молчал.
    Пётр Иваныч смотрел на него с улыбкой. Он страх любил заметить в ком нибудь промах со стороны ума, догадливости и дать почувствовать это.
    – Что это, Александр, с тобой? А ещё повести пишешь! – сказал он.
    – Ах, догадался, дядюшка!
    – Ну, слава богу!
    – Сурков просит денег; у вас их нет, вы хотите, чтоб я… – и не договорил.
    Пётр Иваныч засмеялся. Александр не кончил фразы и смотрел на дядю в недоумении.
    – Нет, не то! – сказал Пётр Иваныч. – Разве у меня когда-нибудь не бывает денег? Попробуй обратиться когда хочешь, увидишь! А вот что: Тафаева через него напомнила мне о знакомстве с её мужем. Я заехал. Она просила посещать её; я обещал и сказал, что привезу тебя: ну, теперь, надеюсь, понял?
    – Меня? – повторил Александр, глядя во все глаза на дядю. – Да, конечно… теперь понял… – торопливо прибавил он, но на последнем слове запнулся.
    – А что ты понял? – спросил Пётр Иваныч.
    – Хоть убейте, ничего, дядюшка, не понимаю! Позвольте… может быть, у ней приятный дом… вы хотите, чтоб я рассеялся… так как мне скучно…
    – Вот, прекрасно! стану я возить тебя для этого по домам! После этого недостаёт только, чтоб я тебе закрывал на ночь рот платком от мух! Нет, всё не то. А вот в чём дело: влюби-ка в себя Тафаеву.
    Александр вдруг поднял брови и посмотрел на дядю.
    – Вы шутите, дядюшка? это нелепо! – сказал он.
    – Там, где точно есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело просто и естественно – это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты всё ещё веришь в неизбежное назначение кого любить, в симпатию душ!
    – Извините: теперь ни во что не верю. Но разве можно влюбить и влюбиться по произволу?
    – Можно, но не для тебя. Не бойся: я такого мудрёного поручения тебе не дам. Ты вот только что сделай. Ухаживай за Тафаевой, будь внимателен, не давай Суркову оставаться с ней наедине… ну, просто взбеси его. Мешай ему: он слово, ты два, он мнение, ты опровержение. Сбивай его беспрестанно с толку, уничтожай на каждом шагу…
    – Зачем?
    – Всё ещё не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
    – Но я с нею незнаком, – сказал Александр.
    – А для этого то я и повезу тебя к ней в среду. По средам у ней собираются кое кто из старых знакомых.
    – А если она отвечает любви Суркова, тогда, согласитесь, что мои угождения и внимательность взбесят не одного его.
    – Э, полно! Порядочная женщина, разглядев дурака, перестанет им заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не позволит. Тут же около будет другой, поумнее и покрасивее: она посовестится, скорей бросит. Вот для этого я и выбрал тебя.
    Александр поклонился.
    – Сурков не опасен, – продолжал дядя, – но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в её маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, – вот ты и вразуми его.
    – Но Сурков, вероятно, там и не по средам бывает: в среду я ему помешаю, а в другие дни как?
    – Всё учи тебя! Ты польсти ей, прикинься немножко влюблённым – со второго раза она пригласит тебя уж не в среду, а в четверг или в пятницу, ты удвой внимательность, а я потом немножко её настрою, намекну, будто ты в самом деле – того… Она, кажется… сколько я мог заметить… Такая чувствительная… должно быть, слабонервная… она, я думаю, тоже не прочь от симпатии… от излияний…
    – Как это можно? – говорил в раздумье Александр. – Если б я мог ещё влюбиться – так? а то не могу… и успеха не будет.
    – Напротив, тут то и будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везёт, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь – помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они – твои: только пьедестал ты сам купи.
    – Помилуйте, дядюшка, неужели вы думаете, что я…
    – Да за что ж ты станешь даром хлопотать, терять время? Вот прекрасно! Ничего! вазы очень красивы. В наш век без ничего ничего и не сделают. Когда я что-нибудь для тебя сделаю, предложи мне подарок: я возьму.
    – Странное поручение! – сказал Александр нерешительно.
    – Надеюсь, ты не откажешься исполнить его для меня. Я для тебя тоже готов сделать, что могу: когда понадобятся деньги – обратись… Так в среду! Эта история продолжится месяц, много два. Я тебе скажу, как не нужно будет, тогда и брось.
    – Извольте, дядюшка, я готов; только странно… За успех не ручаюсь… если б я мог ещё сам влюбиться, тогда… а то нет…
    – И очень хорошо, что не можешь, а то бы всё дело испортил. Я сам ручаюсь за успех. Прощай!
    Он ушёл, а Александр долго ещё сидел у камина, над милым пеплом.
    Когда Пётр Иваныч воротился домой, жена спросила: что Александр, что его повесть, будет ли он писать?
    – Нет, я его вылечил навсегда.
    Адуев рассказал ей содержание письма, полученного им с повестью, и о том, как они сожгли всё.
    – Ты без жалости, Пётр Иваныч! – сказала Лизавета Александровна, – или не умеешь ничего порядочно сделать, за что ни примешься.
    – Ты хорошо делала, что, принуждала его бумагу марать! разве у него есть талант?
    – Нет.
    Пётр Иваныч посмотрел на неё с удивлением.
    – Так зачем же ты?..
    – А ты всё ещё не понял, не догадался?
    Он молчал и невольно вспомнил сцену свою с Александром.
    – Чего ж тут не понять? это очень ясно! – говорил он, глядя на неё во все глаза.
    – А что, скажи?
    – Что… что… ты хотела дать ему урок… только иначе, мягче, по своему…
    – Не понимаешь, а ещё умный человек! Отчего он был всё это время весел, здоров, почти счастлив? Оттого, что надеялся. Вот я и поддерживала эту надежду: ну, теперь ясно?
    – Так это ты всё хитрила с ним?
    – Я думаю, это позволительно. А ты что наделал? Тебе его вовсе не жаль: отнял последнюю надежду.
    – Полно! Какую последнюю надежду: ещё много глупостей впереди.
    – Что он теперь будет делать? Опять станет ходить повеся нос?
    – Нет! не станет: не до того будет: я задал ему работу.
    – Что? опять перевод какой-нибудь о картофеле? Разве это может занять молодого человека и особенно пылкого и восторженного? У тебя бы только была занята голова.
    – Нет, моя милая, не о картофеле, а по заводу кое что.

    читать далее>>

    Скачать роман "Обыкновенная история" в формате .doc (345КБ) 

    Все права защищены, использование материалов без прямой активной ссылки на наш сайт категорически запрещено © 2008—2024