Фрегат «Паллада» - Гончаров И.А.
Очерки путешествия в двух
томах
(1858)
Навигация по произведению Фрегат "Паллада":
Том I:
I
II
III
IV (первый фрагмент)
IV (второй
фрагмент)
V VI
VII
VIII
Том II:
I
II
III
IV
V
VII
VIII
IX
Через двадцать лет
Скачать произведение
в формате .doc (789КБ)
III
ПЛАВАНИЕ В АТЛАНТИЧЕСКИХ ТРОПИКАХ
Норд-остовый пассат. — Острова
Зеленого Мыса. — С.-Яго и Порто-Прайя. — Северный тропик. —
Тропическая зима. — Штилевая полоса. — Экватор. — Южный тропик и
зюйд-остовый пассат. — Летучие рыбы и акулы. — Опять штили. —
Масленица. —Образ жизни на фрегате. — Купанье. — Море и небо.
(ПИСЬМО К В. Г. БЕНЕДИКТОВУ)
В поэтическом и дружеском напутствовании1 вы
указали мне, Владимир Григорьевич, обогнуть земной шар. Я не
обогнул еще и четверти, а между тем мне захотелось уже
побеседовать с вами на необъятной дали, среди волн, на рубеже
Атлантического, Южнополярного и Индийского морей, когда вокруг
всё спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана. Мне хочется
поверить, так ли далеко «слышен сердечный голос», как
предсказали вы? К сожалению, это обстоятельство зависит более от
исправности почт, нежели сердец наших.
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив,
как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы
вашего воображения и красок. Я из Англии писал вам, что чудеса
выдохлись, праздничные явления обращаются в будничные, да и сами
мы уже развращены ранним и заочным знанием так называемых чудес
мира, стыдимся этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо
от всякой поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили в вере в чудо
или в младенческом влечении к нему: мы выросли и оттого
предпочитаем скучать и быть скучными. Где искать поэзии? Одно
анализировано, изучено и утратило прелесть тайны, другое
прискучило, третье оказалось ребячеством. Куда же делась поэзия
и что делать поэту? Он как будто остался за штатом. Надеть ли
поэзию, как праздничный кафтан, на современную идею или
по-прежнему скитаться с ней в родимых полях и лесах, смотреть на
луну, нюхать розы, слушать соловьев или, наконец, идти с нею
сюда, под эти жаркие небеса? Научите.
Для меня путешествие имеет еще пока не столько прелесть новизны,
сколько прелесть воспоминаний. Проходя практически каждый
географический урок, я переживаю угасшее, некогда страстное
впечатление, какое рождалось с мыслью о далеких странах и морях,
и будто переживаю детство и юность. Но подчас бывает досадно.
Вот морская карта: она вся испещрена чертами, точками, стрелками
и надписями. «В этой широте, — говорит одна надпись, — в
таких-то градусах, ты встретишь такие ветры», и притом показаны
месяц и число. «Там около этого времени попадешь в ураган», —
сказано далее, сказано тоже, как и выйти из него: «А там иди по
такой-то параллели, попадешь в муссон, который донесет тебя до
Китая, до Японии». Далее еще лучше: «В таком-то градусе увидишь
в первый раз акул, а там летучую рыбу» — и точно увидишь. «В 38˚
ю<жной> ш<ироты> и 75˚ в<осточной> д<олготы> сидят, — сказано, —
птицы». — «Ну, — думаю, — уж это вздор: не сидят же они там» — и
стал следить по карте. Я просил других дать себе знать, когда
придем в эти градусы. Утром однажды говорят мне, что пришли: я
взял трубу и различил на значительном пространстве черные точки.
Подходим ближе: стая морских птиц колыхается на волнах. Наконец,
написано, что в атлантических тропиках термометр не показывает
более 23˚ по Реомюру в тени. И точно не показывает.
Одно только не вошло в Реперовы таблицы, не покорилось никаким
выкладкам и цифрам, одного только не смог никто записать на
карте...
Но дайте договориться до этих чудес по порядку, как я доехал до
них. Я писал вам, как я был очарован островом (и вином тоже)
Мадеры. Потом, когда она скрылась у нас из вида, я немного
разочаровался. Что это за путешествие на Мадеру? От Испании
рукой подать, всего каких-нибудь миль триста! Это госпиталь
Европы.
Но вот стали выходить из тридцатых градусов: всё теплее и
теплее. «Пар костей не ломит», — выдумали поговорку у нас; но
эта поговорка заключает отрицательную похвалу теплу от печки,
которая, кроме тепла, ничего и не дает организму. А солнечное, и
притом здешнее, тепло! Боже мой! что оно делает с человеком? как
облегчит от всякой нравственной и физической тягости! точно
снимет ношу с плеч и с головы, даст свободу дыханию, чувству,
мысли... И так целые многие дни и ночи!
Долго мы не выйдем из магического круга этого голубого, вечно
сияющего лета. Подумайте, года два всё будет лето: сколько в
этой перспективе уместится тех коротких мгновений, которые мы,
за исключением холода, дождей и туманов, насчитаем в нашем
северном миньятюрном лете! «Дед, где мы теперь?» — спросил я
однажды. «Я уж вам три раза сегодня говорил; не стану
повторять», — ворчит он; потом, по обыкновению, скажет.
«Пойдемте, — говорит, — таща меня за рукав на ют, — вон это что?
глядите!..» — «Облако». — «Как не облако! посмотрите хорошенько:
ну, что?» — «Туча». — «Эх вы, туча! Какая туча? остров Пальма».
— «Что вы! Канарские острова!» — «Как же вы не видите?» — «Что ж
делать, если здесь облака похожи на берега, а берега на облака.
Где же Тенериф?» — спрашиваю я, пронзая взглядом золотой туман и
видя только бледно-синий очерк «облака», как казалось мне. «Не
увидим, — говорит дед, — мы у него на параллели, только далеко».
— «Зайдем в Санта-Круц?» — «Опять зайти: часто будет! Этак
никогда не доберемся до Японии». — «А под каким градусом лежит
Пальма?» — «Подите посмотрите сами на карте». Я не пошел, зная,
что он скажет. И в самом деле сказал. «Под 27˚. Ведь с вами же
вчера целый час толковали». — «Забыл». — «Как же я-то не
забываю?» — «На то вы дед. Да что это, пассат, что ли, дует?» —
спросил я, а сам придержался за снасть, потому что время от
времени покачивало. «Кто его знает? не разберешь! — ворчал дед.
— Рано бы, кажется, а похож. Вот подождем денька два-три».
Но денька два-три прошли, перемены не было: тот же ветер нес
судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски
приличнее было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует
одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая не мешает ни читать,
ни писать, ни думать, ни мечтать. Переход от качки и холода к
покою и теплу был так ощутителен, что я с радости не читал и не
писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о
Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия,
Манила, Сандвичевы острова — всё это вертелось у меня в голове,
как у пьяного неясные лица его собеседников.
22 января Л. А. Попов, штурманский офицер, за утренним чаем
сказал: «Поздравляю: сегодня в восьмом часу мы пересекли
Северный тропик». — «А я ночью озяб», — заметил я. «Как так?» —
«Так, взял да и озяб: видно, кто-нибудь из нас охладел, или я,
или тропики. Я лежал легко одетый под самым люком, а «ночной
зефир струил эфир» прямо на меня».
«Ну, что море, что небо? какие краски там? — слышу я ваши
вопросы. — Как всходит и заходит заря? как сияют ночи? Всё
прекрасно — не правда ли?» — «Хорошо, только ничего особенного:
так же, как и у нас в хороший летний день...» Вы хмуритесь? А
позвольте спросить: разве есть что-нибудь не прекрасное в
природе? Отыщите в сердце искру любви к ней, подавленную
гранитными городами, сном при свете солнечном и беготней в
сумраке и при свете ламп, раздуйте ее и тогда попробуйте
выкинуть из картины какую-нибудь некрасивую местность. По
крайней мере со мной, а с вами, конечно, и подавно, всегда так
было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения
освобождали душу хоть на время от своего ига, когда глаза,
привыкшие к стройности улиц и зданий, на минуту, случайно,
падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега,
всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как
полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким
кустарником рытвину! Всё находило почетное место в моей
фантазии, всё поступало в капитал тех материалов, из которых
слагается нежная, высокая, артистическая сторона жизни. Раз
напечатлевшись в душе, эти бледные, но полные своей задумчивой
жизни образы остаются там до сей минуты, нужды нет, что рядом с
ними теснятся теперь в душу такие праздничные и поразительные
явления.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за
ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте с
торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь
и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский
мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто
задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять,
как задумывается и человек, ища мысли: по лицу на мгновенье
разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной
мыслью. Запылает небо опять, обольет золотом и Петергоф, и
Мурино, и Крестовский остров. Сознайтесь, что и Мурино, и
острова хороши тогда, хорош и Финский залив, как зеркало в
богатой раме: и там блестят, играя, жемчуг, изумруды...
Виноват, плавая в тропиках, я очутился в Чекушах и рисую
чухонский пейзаж; это, впрочем, потому, что мне еще не шутя
нечего сказать о тропиках. Каждый день во всякое время смотрел я
на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 14˚ <южной> широты,
а небо всё такое же, как у нас, то есть повыше, на зените,
голубое, к горизонту зеленоватое. Тепло, как у нас в июле, и то
за городом, а в городе от камней бывает и жарче. Мы оделись в
тропическую форму: в белое, а потом сознались, что если б
остались в небелом, так не задохлись бы. Реомюр показывал 22˚ в
тени. Лучи теряют свою жгучую силу на море. Кроме того, палубу
смачивали водой и над головой растягивали тент. Кругом не было
стен и скал, запирающих воздух, и сквозь снасти свободно веял
пассат. Небо часто облачно, так что мы не можем видеть ни
восхождения, ни захождения солнца. Оно выходило из-за облак и
садилось в тучи. «Что ж это вы, дед, насказали о тропических
жарах, о невиданных ночах, о Южном Кресте? Всё, что мы видим,
слабо...» — «Теперь зима, январь, — говорит он, обмахиваясь
фуражкой и отирая пот, капавший с небритого подбородка, — вот
дайте перевалиться за экватор, тогда будет потеплее. А Южный
Крест должен быть теперь здесь, вон за левой вантой!» — и он
указал коротеньким пальцем на ванту. «Дался им этот Крест, —
ворчал дед, спускаясь в люк, — выдумали Крест! И Креста-то
никакого нет: просто четыре небольшие звезды... Пойти-ка лучше
лечь, а то еще...» — и исчез в люк.
Вверху, однако ж, небо было свободно от туч, и оттуда, как из
отверстий какого-то озаренного светом храма, сверкали миллионы
огней всеми красками радуги, как не сверкают звезды у нас
никогда. Как страстно, горячо светят они! кажется, от них это
так тепло по ночам! Эта вечно играющая и что-то будто говорящая
на непонятном языке картина неба никогда не надоест глазам.
Выйдешь из каюты на полчаса дохнуть ночным воздухом и простоишь
в онемении два-три часа, не отрывая взгляда от неба, разве глаза
невольно сами сомкнутся от усталости. Затверживаешь узор
ближайших созвездий, смотришь на переливы этих зеленых, синих,
кровавых огней, потом взгляд утонет в розовой пучине Млечного
Пути. Всё хочется доискаться, на что намекает это мерцание,
какой смысл выходит из этих таинственных, непонятных речей? И
уйдешь, не объяснив ничего, но уйдешь в каком-то чаду раздумья и
на другой день жадно читаешь опять.
Море... Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а
до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от
вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря.
Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в
других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я
вижу и синее море, какого вы не видали никогда. Это не слегка
сверху окрашенная вода, а густая яхонтовая масса, одинаково
синяя на солнце и в тени. Не устанешь любоваться, глядя на
роскошное сияние красок на необозримом окружающем нас поле вод.
Как ни привыкаешь к противоположностям здешнего климата с нашим
и к путанице во временах года, а иногда невольно поразишься
мыслью, что теперь январь, что вы кутаетесь там в меха, а мы
напрасно ищем в воде отрады. Только Фаддеев ничем не поражается:
«Тепло, хорошо!» — говорит он. Зима, зима, а палубу то и дело
поливают водой, но дерево быстро сохнет и издает сильный запах;
смола, канат тоже, железо, медь — и те под этими лучами пахнут.
Видели мы пролетевшую над водой одну летучую рыбу да одну шарку,
или акулу, у самого фрегата. О животных больше и помину не было.
Зима всё продолжалась, то есть облака плотно застилали горизонт,
по вечерам иногда бывало душно, но духота разрешалась проливным
дождем — и опять легко и отрадно было дышать.
Мои товарищи всё доискивались, отчего погода так мало походила
на тропическую, то есть было облачно, как я сказал, туманно, и
вообще мало было свойств и признаков тропического пояса, о
которых упоминают путешественники. Приписывали это близости
африканского берега или каким-нибудь неизвестным нам особенным
свойствам Гвинейского залива. Любопытно бы было сравнить
шканечные журналы нескольких мореплавателей в этих долготах,
чтоб решить о том, одинаковые ли обстоятельства сопровождают
плавание в большей или в меньшей долготе. Да, я забыл сказать,
что мы не последовали примеру большей части мореплавателей,
которые, отправляясь из Европы на юг Америки или Африки,
стараются, бог знает для чего, пересечь экватор как можно дальше
от Африки. Один из новейших путешественников, Бельчер, кажется,
первый заметил, что нет причины держаться ближе Америки,
особенно когда идут к мысу Доброй Надежды или в Австралию, что
это удлиняет только путь, тем более что зюйд-остовый пассат и
без того относит суда далеко к Америке и заставляет делать
значительный угол. Следуя этому основательному указанию, наш
адмирал велел держать ближе к Африке, и потому мы почти не
выходили из 14 и 15˚ западной долготы.
Мы не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился
с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер не случайность,
а настоящий пассат и что мы уже его не потеряем, то адмирал
решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах
от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя,
чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной
стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну,
отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Ровно через неделю после прогулки на Мадере, также в
воскресенье, завидели мы разбросанные на далеком расстоянии по
горизонту большие и небольшие острова. Одни из них, подальше,
казались темно-синими, другие, поближе, бурыми массами. Самый
близкий, Сант-Яго, лежал, как громадный ком красной глины. Мы
подвигались всё ближе: масса обозначалась яснее, утесы
отделялись один от другого, и весь рисунок острова очертился
перед нами, когда мы милях в полутора бросили якорь. От Мадеры
до островов Зеленого Мыса считается тысяча морских миль по
меридиану. Это 1750 наших верст.
Направо утесы, налево утесы, между ними уходит в горы долина,
оканчивающаяся песчаным берегом, в который хлещет бурун. У
самого берега, слева от нас, виден пустой маленький островок,
направо масса накиданных друг на друга утесов. По одному из них
идет мощеная дорога кверху, в Порто-Прайя. Пониже дороги, ближе
к морю, в ущелье скал кроется как будто трава — так кажется с
корабля. На берегу, в одном углу под утесами, видно здание и
шалаши. Остальной берег между скалами весь пустой, низменный,
просто куча песку, и на нем растет тощий ряд кокосовых пальм.
Как всё это, вместе взятое, печально, скудно, голо, опалено!
Пальмы уныло повесили головы; никто нейдет искать под ними
прохлады: они дают столько же тени, сколько метла.
Всё спит, всё немеет. Нужды нет, что вы в первый раз здесь, но
вы видите, что это не временный отдых, награда деятельности, но
покой мертвый, непробуждающийся, что картина эта никогда не
меняется. На всем лежит печать сухости и беспощадного зноя.
Приезжайте через год, вы, конечно, увидите тот же песок, те же
пальмы счетом, валяющихся в песке негров и негритянок, те же
шалаши, то же голубое небо с белым отблеском пламени, которое
мертвит и жжет всё, что не прячется где-нибудь в ущелье, в тени
утесов, когда нет дождя, а его не бывает здесь иногда по
нескольку лет сряду. И это же солнце вызовет здесь жизнь из
самого камня, когда тропический ливень хоть на несколько часов
напоит землю. Ужасно это вечное безмолвие, вечное немение,
вечный сон среди неизмеримой водяной пустыни. Бесконечные воды
расстилаются здесь, как бесконечные пески той же Африки, через
которые торопливо крадется караван, боясь, чтобы жажда не
застигла его в безводном пространстве. Здесь торопливо скользит
по глади вод судно, боясь штилей, а с ними и жажды, и голода.
Пароход забросит немногие письма, возьмет другие и спешит пройти
мимо обреченной на мертвый покой страны. А какие картины неба,
моря! какие ночи! Пропадают эти втуне истраченные краски, это
пролитое на голые скалы бесконечное тепло! Человек бежит из
этого царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и
обращает всё живое в подобие камня. Я припоминал сказки об
окаменелом царстве. Вот оно: придет богатырь, принесет труд,
искусство, цивилизацию, разбудит и эту спящую от века
красавицу-природу и даст ей жизнь. Время, кажется, недалеко. А
теперь, глядя на эту безжизненность и безмолвие, ощущаешь что-то
похожее на ужас или на тоску. Ничто не шевелится тут; всё молчит
под блеском будто разгневанных небес. В море, о, в море совсем
иначе говорит этот царственный покой сердцу! Горе жителям, когда
нет дождя: они мрут с голода.
Земля производит здесь кофе, хлопчатую бумагу, все южные плоды,
рис, а в засуху только морскую соль, которая и составляет одну
из главных статей здешней промышленности.
К нам приехал чиновник, негр, в форменном фраке, с галунами. Он,
по обыкновению, осведомился о здоровье людей, потом об имени
судна, о числе людей, о цели путешествия и всё это тщательно, но
с большим трудом, с гримасами, записал в тетрадь. Я стоял подле
него и смотрел, как он выводил каракули. Нелегко далась ему
грамота.
Вскоре мы поехали на берег: нас не встретили ни ароматы, ни
музыка, как на Мадере. Только утесы росли по мере того, как мы
приближались; а трава, которая видна с корабля в ущелье,
превратилась в пальмовую рощу. Но я с наслаждением
путешественника смотрел и на этот берег, печальный образчик
африканской природы. Для северного глаза всё было поразительно:
обожженные утесы и безмолвие пустыни, грозная безжизненность от
избытка солнца и недостатка влаги и эти пальмы, вросшие в песок
и безнаказанно подставляющие вечную зелень под 40˚ жара. Может
быть, оттого особенно и поразительно, что и у нас есть свои
пустыни, и сухость воздуха, и грозная безжизненность, наконец,
вечная зелень сосен, и даже 40 градусов.
На берегу теснилась куча негров и негритянок и голых ребятишек:
они ждали, когда пристанет наша шлюпка. Здесь также нет
пристани, как и на Мадере, шлюпка не подходит к берегу, а
остается на песчаной мели, шагов за пятнадцать до сухого места.
Наши матросы засучили панталоны и соскочили в воду, чтоб
перенести нас, но тут же по пояс в воде стояли полунагие негры,
желая оказать нам ту же услугу. Спекуляция их не должна
пропадать даром: я протянул к ним руки, они схватили меня, я
крепко держался за голые плечи и через минуту стоял на песчаном
берегу. Там стоит небольшой пакгауз, таможенное здание, как
сказали нам. Оно заперто; кругом его шалаши на четырех столбах с
крышей из пальмовых листьев. «Есть ли фрукты?» — спросили мы у
негров; они бросились и скрылись за утесом. Но мы не стали ждать
их и пошли по мощеной дороге на гору. Африканское солнце, хотя и
зимнее, дало знать себя. На море его не чувствуешь: жар
умеряется ветром, зато на берегу! Гора не высока и не крута, а
мы едва взошли и на несколько минут остановились отдохнуть,
отирая платками лоб и виски. На горе, над портом, господствует
устроенная на каменной платформе батарея. Мы пошли налево от нее
в город и скоро вышли на площадь. Часовые, португальцы и мулаты,
в мундирах, но босые, учтиво кланялись. Мулаты не совсем
нравятся мне. Уж если быть черным, так черным как уголь, чтоб
кожа лоснилась, как хорошо вычищенный сапог. В этом еще есть
если не красота, так оригинальность. А эти бледно-черные,
матовые тела неприятны на вид.
На площади были два-три довольно большие каменные дома,
казенные, и, между прочим, гауптвахта; далее шла улица. В ней
частные домы, небольшие, бедные, но каменные, все с жалюзи, были
наглухо закрыты. Улица напоминает любой наш уездный город в
летний день, когда полуденное солнце жжет беспощадно, так что ни
одной живой души не видно нигде; только ребятишки безнаказанно,
с непокрытыми головами, бегают по улице и звонким криком
нарушают безмолвие. Всё прочее спит или просто ленится. Изредка
нехотя выглянет из окна какое-нибудь равнодушное лицо и опять
спрячется. И на нас выглянули два-три офицера из казарм; но этим
только сходство и ограничивается, а дальше уж ничего нет
похожего. На площади стоит невысокий столб с португальской
короной наверху — знак владычества Португалии над группой
островов. По всей площади и по улице привязано было к колодам
несколько лошадей и премножество ослов, большею частью
оседланных деревянными седлами.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников
вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел?
пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на
маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под
навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая
жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то
пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья
величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на
петербургскую биржу. Попугай вертелся под ногами, и кто-то из
нас, может быть я, наступил на него: он затрепетал крыльями и,
хромая, спотыкаясь, поспешно скрылся от северных варваров в
угол. Мы поднялись по деревянной лестнице во второй этаж, в
галерею, и потом вошли в комнату. Нас встретила пожилая дама; мы
ей поклонились, она нам. Она молча указала на стулья. Мы сели и
начали было с ней разговор по-английски, а она с нами
по-португальски; мы по-французски, а она опять по-своему. Мы уж
хотели раскланяться, но она что-то сказала нам и поспешно вышла
из комнаты. Через минуту она вывела молодую, прехорошенькую
девушку. Та стыдливо шла за нею и робко отвечала на наш поклон.
Мы поглядывали друг на друга в недоумении... Что же это такое?
Хозяйка кое-как дала нам понять, что эта девушка говорит или
понимает по-французски. Мы засыпали ее вопросами, но она или не
говорила, или не понимала, или, наконец, в Порто-Прайя под
именем французского разумеют совсем другой язык. Однако ж
кое-как мы поняли из нескольких по временам вырывавшихся у нее
французских слов, что она привезена сюда из Лисабона и еще не
замужем, живет здесь с родственниками. Да Бог знает, то ли еще
она сказала: это мы так растолковали ее ответы. Мы поклонились и
ушли. «У кого это мы были, господа?» — спросил меня один из
товарищей. «А, ей-богу, не знаю». — «Да зачем мы заходили сюда?»
— приставал он ко мне. «И этого не знаю. Сюда вошел Тихменев, и
мы за ним. Да кстати, где же он?» — «Да он не в этот дом вошел,
а вон в тот... вон он выходит». В самом деле, Тихменев вышел из
другого дома, рядом. «Плоха провизия и мало! — со вздохом сказал
он, — быки, коровы не крупнее здешних ослов. Как-то мы доберемся
до мыса Доброй Надежды?» Итак, мы это в качестве
путешественников посетили незнакомый дом!
Тут негр предложил нам, не хотим ли мы поехать на осле или
лошади. Третий наш спутник поехал; а мы вдвоем с отцом Аввакумом
пошли пешком и скоро из города вышли в деревню, составляющую
продолжение его. Всё это предместье состоит из глиняных мазанок,
без окон. Я заглядывал туда: бедная домашняя утварь, деревянные
скамьи — вот и всё украшение. Негров молодых не видать:
вероятно, все на работе в полях. Тут только старики и старухи, и
какие безобразные! Одна особенно поразила нас безобразием; она
переходила улицу и не могла разогнуться от старости. На вид ей
было лет девяносто. Лысая, с небольшими остатками седых клочков.
Зато видели и несколько красавиц в своем роде. Что за губы, что
за глаза! Тело лоснится, как атлас. Глаза не без выражения ума и
доброты, но более, кажется, страсти, так что и обыкновенный
взгляд их нескромен. Веко распахнется медленно и широко, глаз
выкатится оттуда весь и выразит разом всё, что гнездится в
чувственном теле. Одеты они довольно живописно: в юбке, но без
рубашки, а сверху через одно плечо накинуто что-то вроде
бумажной шали до колен; другое плечо и часть груди обнажены.
Голова повязана платком, и очень хорошо: глазам европейца
неприятно видеть короткие волосы на женской голове, да еще
курчавые. Некоторые из этих дам долго шли за нами и на
исковерканном английском языке (и здесь англичане — заметьте!)
просили денег бог знает по какому случаю. Одеты они были не
нищенски. Разве не предлагали ли они каких-нибудь услуг?.. Но мы
только и могли понять из их бессвязных речей одно слово: «money».2
Голые ребятишки бегали; старики и старухи, одни бродили лениво
около домов, другие лежали в своих хижинах. Я видел и англичан,
но те не лежали, а куда-то уезжали верхом на лошадях: кажется,
на свои кофейные плантации... Это всё богатыри, старающиеся
разбудить спящую красавицу.
Мы вдвоем прошли всю деревню и вышли в поле. Деревня и город
построены на самом краю утеса. По крутизне разбросаны были
кое-где хижины или выходили туда садами. Мы по дороге сошли в
долину; она была цветущим оазисом посреди этих желтых и серых
глыб песку. Чего в ней не растет? И все было ново нам: мы
знакомились с декорациею не наших деревьев, не нашей травы,
кустов и жадно хотели запомнить всё: группировку их, отдельный
рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто
смотрели на это в последний раз, хотя нам только это и
предстояло видеть на долгое время. Из плодов видели фиги,
кокосы, много апельсинных деревьев, но без апельсинов, цветов
вовсе почти не видать; мало и насекомых, всё по случаю зимы. Я
видел только одну пролетевшую птицу, величиной с галку, с
длинным голубым хвостом. Мы прошли эту рощу или сад — сад
потому, что в некоторых местах фруктовые деревья были огорожены;
кое-где видел я шалаши, и в них старые негры стерегли сад, как и
у нас это бывает. За рощей, дальше, простирались поля, частью
возделанные, частью пустые; кое-где виден лес. Но мы ограничили
свою прогулку долиною: дальше идти было жарко.
Мы воротились к берегу садом, не поднимаясь опять на гору,
останавливались перед разными деревьями. На берегу застали живую
сцену. Многие негры натаскали корзин с апельсинами, другие
успели устроить кресла на носилках, чтобы переносить нас на
шлюпку. Все эти спекулянты сидели и лежали группами на песке,
ожидая нас. Я подошел к одной группе и застал негров за картами.
И как вы думаете, во что они играли? В свои козыри! Если б не
эти черные, лоснящиеся лица, не курчавые, точно напудренные
березовым углем волосы, я бы подумал, что я вдруг зашел в
какую-нибудь провинциальную лакейскую. Я пригляделся к игре —
нет сомнения: свои козыри. Вон один из играющих, не имея чем
покрыть короля, потащил всю кучу засаленных карт к себе, а
другие оскалили белые зубы. Я посмотрел на прочие группы и
поскорей отвернулся. Две негритянки, должно быть сестры: одна
положила голову на колени другой, а та... Да вы видали эти
сцены, проезжая в летний день дорогой наши села... Некоторые из
негров бранились между собой — и это вы знаете: попробуйте
остановиться в Москве или Петербурге, где продают сайки и
калачи, и поторгуйте у одного: как всё это закричит и завоюет!
То же и здесь, да и везде, как кажется. Ссоры эти были напрасны:
сколько они ни принесли апельсинов, мы всё купили. Меня эти
апельсины прежде всего поразили своей величиной: к нам таких не
привозят. А съевши один апельсин, я должен был сознаться, что
хороших апельсинов до этой минуты никогда не ел. Может быть, это
один попался удачный, думал я, и взял другой: и другой такой же,
и — третий: все как один.
Пока я производил эти сравнительные опыты любознательности, с
разных сторон сходились наши спутники и принялись за то же
самое. От одной прогулки все измучились, изнурились; никто не
был похож на себя: в поту, в пыли, с раскрасневшимися и
загорелыми лицами; но все как нельзя более довольные: всякий
видел что-нибудь замечательное. Я решился купить у старой
негритянки (я всегда, где можно, отдаю предпочтение дамам) всю
корзину апельсинов. Она из другой корзинки выбрала еще несколько
самых лучших апельсинов и хотела мне подарить. «Present, present»,3
— твердила она. Но я не хотел уступить ей в галантерейном
обращении и стал вынимать из кармана деньги, чтоб заплатить и за
эти. Она ужасно рассердилась и взяла было назад и первую
корзину. Она болтала немного по-английски и называла меня синьор
француз. О русских она не слыхала. Тут же, у самого берега,
купались наши матросы, иногда выходили на берег и, погревшись на
солнце, шли опять в воду, но черные дамы не обращали на это ни
малейшего внимания: видно, им не в первый раз.
Я с пришедшими товарищами при закате солнца вернулся на фрегат,
пристально вглядываясь в эти утесы, чтоб оставить рисунок в
памяти. Берег постепенно удалялся, утесы уменьшались в размерах;
роща в ущелье по-прежнему стала казаться пучком травы; кучки
негров на берегу толпились, точно мухи, собравшиеся около капли
меду; двое наших, отправившихся на маленький пустой остров,
лежащий в заливе, искать насекомых, раковин или растений,
ползали, как два муравья. Долина скрылась из глаз, и опять вся
картина острова стала казаться такою увядшею, сухою и печальною,
точно старуха, но подрумяненная на этот раз пурпуровым огнем
солнечного заката.
Шлюпка наша уже приставала к кораблю, когда вдруг Савич закричал
с палубы гребцам: «Живо, скорей, ступайте туда, вон огромная
черепаха плавает поверх воды, должно быть спит, — схватите!» Мы
поворотили, куда указал Савич, но черепаха проснулась и
погрузилась в глубину, и мы воротились ни с чем. Если б
остановка была продолжительнее, можно было бы осмотреть здешние
соляные бассейны. Добывание соли — главный промысел островов.
Бассейны во время приливов наполняются морской водой, которая,
испаряясь от жара, оставляет обильный осадок соли. Жители
добывают еще какую-то растительную краску, разводят немного
кофе, сахарного тростника, хлопчатой бумаги, но все-таки очень
бедны.
На другой день мы ушли дальше. Давно уже дед грозил нам штилевой
полосой, которая опоясывает землю в нескольких градусах от
экватора. Штили, а не бури — ужас для парусных судов. А я перед
тем только что заглянул в Араго и ужаснулся, еще не видя ничего.
В самом деле, каково простоять месяц на одном месте, под
отвесными лучами солнца, в тысячах миль от берега, томиться от
голода, от жажды? Припомнишь все сцены ужаса, какими
сопровождались подобные события...
29-го января в 3˚ северной широты мы потеряли пассат и вошли в
роковую полосу. Вместо десяти узлов, то есть семнадцати верст,
пошли по два, по полтора узла. Ветер иногда падал совсем, и
обезветренные паруса тоже падали, хлопая о мачты. Мы
вопросительно озирались вокруг, а небо, море сияют нестерпимым
блеском, точно смеются, как иногда смеется сильная злоба над
немощью. Встанем утром: «Что, идем?» Нет, ползем по полуторы, по
две версты в час. Море колыхается целой массой, как густой
расплавленный металл; ни малейшей чешуи, даже никакого всплеска.
Мы думали, что бездействие ветра протянется долгие дни, но
опасения наши оправдались не здесь, а гораздо южнее, по ту
сторону экватора, где бы всего менее должно было ожидать штилей.
31-го января паруса зашевелились поживее, повеял ветер, сначала
неопределенный, изменчивый, а в 1˚ сев<ерной> широты задул и
ожидаемый SO, пассат. Мы были у самого экватора.
2-го февраля, ложась вечером спать, я готовился наутро
присутствовать при перехождении через экватор. Но 3-го числа, в
8 часов утра, дед донес начальству, что мы уже в южном
полушарии: в пять часов фрегат пересек экватор в 18˚ западной
долготы. Мы все, однако ж, высыпали наверх и вопросительно
смотрели во все стороны, как будто хотели видеть тот деревянный
ободочек, который, под именем экватора, опоясывает глобус.
Все были погружены в раздумье. П. А. Тихменев, облокотясь на
гик, смотрел вдаль. Все заняты экватором. «Ну что, Петр
Александрович: вот мы и за экватор шагнули, — сказал я ему, —
скоро на мысе Доброй Надежды будем!» — «Да, — отвечал он,
глубоко вздохнув и равнодушно поглядывая на бирюзовую гладь вод,
— оно, конечно, очень приятно... А есть ли там дрожжи?» Ну можно
ли усерднее заботиться об исполнении своей обязанности, как бы
она священна ни была, как, например, обязанность о
продовольствии товарищей? Добрый Петр Александрович! Вдруг глаза
его заблистали необыкновенным блеском: я думал, что он увидел
экватор.
Он протянул и руку. «Опять кто-то бананы поел! — воскликнул он в
негодовании, — верно, Зеленый, он сегодня ночью на вахте стоял».
На ночь фрукты развешивали для свежести на палубе, и к утру
всегда их несколько убывало. Тихменев производил строгое
следствие, но, кроме лукавых улыбок, никогда ничего добиться не
мог.
Пересеки и тропик, и экватор,
И отпируй сей праздник моряков!.. —
предписывали вы мне, ваше превосходительство, Владимир
Григорьевич: я мысленно пригласил вас на этот праздник, но он не
состоялся. О нем и помысла не было. Матросы наши мифологии не
знают и потому не только не догадались вызвать Нептуна, даже не
поздравили нас со вступлением в его заветные владения и не
собрали денежную или винную дань, а мы им не напомнили, и день
прошел скромно. Только ночью капитан пригласил нас к себе
ужинать. Почетным гостем был дед: не впервые совершал он этот
путь, и потому бокал теплого шампанского был выпит за его
здоровье. «Сколько раз вы пересекли экватор?» — спросили мы его.
«Одиннадцать раз», — отвечал он. «Хвастаете, дед: ведь вы три
раза ходили вокруг света: итого шесть раз!» — «Так; но однажды
на самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре
перетаскивало то по ту, то по эту сторону экватора».
На шкуне «Восток», купленной в Англии и ушедшей вместе с нами,
справляли, как мы узнали после, Нептуново торжество. Я рад, что
у нас этого не было. Ведь как хотите, а праздник этот — натяжка
страшная. Дурачество весело, когда человек наивно дурачится,
увлекаясь и увлекая других; а когда он шутит над собой и над
другими по обычаю, с умыслом, тогда становится за него совестно
и неловко. Если ж смотреть на это как на повод к развлечению, на
случай повеселиться, то в этом и без того недостатка не было. Не
только в праздники, но и в будни, после ученья и всех работ,
свистят песенников и музыкантов наверх. И вот морская даль, под
этими синими и ясными небесами, оглашается звуками русской
песни, исполненной неистового веселья, Бог знает от каких
радостей, и сопровождаемой исступленной пляской, или послышатся
столь известные вам, хватающие за сердце стоны и вопли от
каких-то старинных, исторических, давно забытых страданий. И всё
это вместе, без промежутка: и дикий разгул, топот трепака, и
исторические рыдания заглушают плеск моря и скрип снастей. Такое
развлечение имело гораздо более смысла для матросов, нежели
торжество Нептуна: по крайней мере в нем не было аффектации,
особенно когда прибавлялась к этому лишняя, против положенной от
казны, чарка. В этом недостатка на кораблях не бывает: за всякую
послугу, угождение матроса офицер платит чаркой водки. Съедет ли
он по своей надобности на берег, по возвращении дает гребцам по
чарке водки и т. п. Таким образом этих чарок набирается много и
они выпиваются при удобном случае.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым
пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ отводила
нас в сторону, всё к Америке. 6–7 узлов был самый большой ход.
«Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый
в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все
пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и “Магеллановы
облака” и “Угольные мешки!”» Тут уж особенно заметно целыми
стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Я забыл посмотреть на магнитную стрелку, когда мы проходили
магнитный экватор, отстоящий на три градуса от настоящего.
Находясь в равном расстоянии от обоих полюсов, стрелка ложится
будто бы там параллельно экватору, а потом, по мере приближения
к Южному полюсу, принимает свое обыкновенное положение и только
на полюсе становится совершенно вертикально. Так ли это,
Владимир Григорьевич? Вы любите вопрошать у самой природы о ее
тайнах: вы смотрите на нее глазами и поэта, и ученого... в 11˚
солнце осталось уже над нашей головой и не пошло к югу. Один из
рулевых матрос с недоумением донес об этом штурману.
14-го февраля начались те штили, которых напрасно боялись у
экватора. Опять пошли по узлу, по полтора, иногда совсем не шли.
Сначала мы не тревожились, ожидая, что не сегодня, так завтра
задует поживее; но проходили дни, ночи, паруса висели, фрегат
только качался почти на одном месте, иногда довольно сильно, от
крупной зыби, предвещавшей, по-видимому, ветер. Но это только
слабое и отдаленное дуновение где-то, в счастливом месте,
пронесшегося ветра. Появлявшиеся на горизонте тучки, казалось,
несли дождь и перемену: дождь точно лил потоками, непрерывный, а
ветра не было. Через час солнце блистало по-прежнему, освещая до
самого горизонта густую и неподвижную площадь океана.
Покойно, правда, было плавать в этом безмятежном царстве тепла и
безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не
трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода
или полки книг; но сорок с лишком дней в море! Берег сделался
господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши,
16-го февраля утром, из Южного тропика. Рассчитывали на дующие
около того времени вестовые ветры, но и это ожидание не
оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только
хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать в
кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил
неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало
несколько брызг. «Шквал! — говорят, — ну, теперь задует!» Ничего
не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Так дождались мы масленицы и провели ее довольно вяло, хотя Петр
Александрович делал всё, чтобы чем-нибудь напомнить этот веселый
момент русской жизни. Он напек блинов, а икру заменил сардинами.
Сливки, взятые в Англии в числе прочих презервов, давно
обратились в какую-то густую массу, и он убедительно просил
принимать ее за сметану. Песни, напоминавшие татарское иго, и
буйные вопли quasi-веселья оглашали более нежели когда-нибудь
океан. Унылые напевы казались более естественными, как выражение
нашей общей скуки, порождаемой штилями. Нельзя же, однако, чтоб
масленица не вызвала у русского человека хоть одной улыбки, будь
это и среди знойных зыбей Атлантического океана. Так и тут,
задумчиво расхаживая по юту, я вдруг увидел какое-то
необыкновенное движение между матросами: это не редкость на
судне; я и думал сначала, что они тянут какой-нибудь брас. Но
что это? совсем не то: они возят друг друга на плечах около
мачт. Празднуя масленицу, они не могли не вспомнить катанья по
льду и заменили его ездой друг на друге удачнее, нежели Петр
Александрович икру заменил сардинами. Глядя, как забавляются,
катаясь друг на друге, и молодые, и усачи с проседью,
расхохочешься этому естественному, национальному дурачеству: это
лучше льняной бороды Нептуна и осыпанных мукой лиц.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако
ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в
воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после
вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все,
офицеры и матросы, собрались на палубе. Все обнажили головы:
адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра
Великого.
Потом опять всё вошло в обычную колею, и дни текли однообразно.
В этом спокойствии, уединении от целого мира, в тепле и сиянии
фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной русской
деревни. Встанешь утром, никуда не спеша, с полным равновесием в
силах души, с отличным здоровьем, с свежей головой и аппетитом,
выльешь на себя несколько ведер воды прямо из океана и гуляешь,
пьешь чай, потом сядешь за работу. Солнце уж высоко; жар палит:
в деревне вы не пойдете в этот час ни рожь посмотреть, ни на
гумно. Вы сидите под защитой маркизы на балконе, и всё прячется
под кров, даже птицы, только стрекозы отважно реют над
колосьями. И мы прячемся под растянутым тентом, отворив настежь
окна и двери кают. Ветерок чуть-чуть веет, ласково освежая лицо
и открытую грудь. Матросы уже отобедали (они обедают рано, до
полудня, как и в деревне, после утренних работ) и группами сидят
или лежат между пушек. Иные шьют белье, платье, сапоги, тихо
мурлыча песенку; с бака слышатся удары молотка по наковальне.
Петухи поют, и далеко разносится их голос среди ясной тишины и
безмятежности. Слышатся еще какие-то фантастические звуки, как
будто отдаленный, едва уловимый ухом звон колоколов... Чуткое
воображение, полное грез и ожиданий, создает среди безмолвия эти
звуки, а на фоне этой синевы небес какие-то отдаленные образы...
Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь на минуту от
нестерпимого блеска неба, моря; от меди на корабле, от железа
отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и
уязвляет глаз своей белизной. Скоро обедать; а что будет за
обедом? Кстати, Тихменев на вахте: спросить его. «Что сегодня,
Петр Александрович?» Он только было разинул рот отвечать, как
вышел капитан и велел поставить лиселя. Ему показалось, что
подуло немного посвежее. «На лисель-фалы!» — командует Петр
Александрович детским басом и смотрит не на лисель-фалы, а на
капитана. Тот тихонько улыбается и шагает со мной по палубе. Вот
капитан заметил что-то на баке и пошел туда. «Что ж за обедом?»
— спросил я Петра Александровича, пользуясь отсутствием
капитана. «Суп с катышками, — говорит Петр Александрович. — Вы
любите этот суп?» — «Да ничего, если зелени побольше положить!»
— отвечаю я. «Рад бы душой, — продолжает он с свойственным ему
чувством и красноречием, — поверьте, я бы всем готов
пожертвовать, сна не пожалею, лишь бы только зелени в супе было
побольше, да не могу, видит Бог, не могу... Ну так и быть, для
вас... Эй, вахтенный! поди скажи Карпову, чтоб спросил у Янцева
еще зелени и положил в суп. Видите, это для вас, — сказал он, —
пусть бранят меня, если недостанет зелени до мыса Доброй
Надежды!» Я с чувством пожал ему руку. «А еще что?» — нежно
спросил я, тронутый его добротой. «Еще... курица с рисом...» —
«Опять!» — горестно воскликнул я. «Что делать, что мне делать —
войдите в мое положение: у меня пяток баранов остался, три
свиньи, пятнадцать уток и всего тридцать кур: изо ста тридцати —
подумайте! ведь мы с голоду умрем!» Видя мою задумчивость, он не
устоял. «Завтра, так и быть, велю зарезать свинью...» — «На
вахте не разговаривают: опять лисель-спирт хотите сломать!» —
вдруг раздался сзади нас строгий голос воротившегося капитана.
«Это не я-с, это Иван Александрович!» — тотчас же пожаловался на
меня Петр Александрович, приложив руку к козырьку. «Поправь
лисель-фал!» — закричал он грозно матросам. Капитан опять
отвернулся. Петр Александрович отошел от меня. «Вы не
досказали!» — заметил я ему. Он боязливо поглядел во все
стороны. «Жаркое — утка, — грозно шипел он через ют, стараясь не
глядеть на меня, — пирожное...» Белая фуражка капитана мелькнула
близ юта и исчезла. «Пирожное — оладьи с инбирным вареньем...
Отстаньте от меня: вы все в беду меня вводите!» — с злобой
прошептал он, отходя от меня как можно дальше, так что чуть не
шагнул за борт. «Десерта не будет, — заключил он почти про себя,
— Зеленый и барон по ночам всё поели, так что в воскресенье дам
по апельсину да по два банана на человека». Иногда и не спросишь
его, но он сам не утерпит. «Сегодня я велел ветчину достать, —
скажет он, — и вынуть горошек из презервов» — и т. д. доскажет
снисходительно весь обед.
После обеда, часу в третьем, вызывались музыканты на ют, и
мотивы Верди и Беллини разносились по океану. Но после обеда
лениво слушали музыку, и музыканты вызывались больше для
упражнения, чтоб протверживать свой репертуар. В этом климате
сьеста необходима; на севере в самый жаркий день вы легко
просидите в тени, не устанете и не изнеможете, даже займетесь
делом. Здесь, одетые в легкое льняное пальто, без галстуха и
жилета, сидя под тентом без движения, вы потеряете от
томительного жара силу, и как ни бодритесь, а тело клонится к
дивану, и вы во сне должны почерпнуть освежение организму.
Природа между тем доживала знойный день: солнце клонилось к
горизонту. Смотришь далеко, и всё ничего не видно вдали. Мы
прилежно смотрели на просторную гладь океана и молчали, потому
что нечего было сообщить друг другу. Выскочит разве стая летучих
рыб и, как воробьи, пролетит над водой: мгновенно все руки
протянутся, глаза загорятся. «Смотрите, смотрите!» — закричат
все, но все и без того смотрят, как стадо бонитов гонится за
несчастными летуньями, играя фиолетовой спиной на поверхности.
Исчезнет это явление — и всё исчезнет, и опять хоть шаром
покати. Сон и спокойствие объемлют море и небо, как идеал
отрадной, прекрасной, немучительной смерти, какою хотелось бы
успокоиться измученному страстями и невзгодами человеку. Оттого,
кажется, душа повергается в такую торжественную и безотчетно
сладкую думу, так поражается она картиной прекрасного,
величественного покоя. Картина оковывает мысль и чувство: всё
молчит и не колыхнется и в душе, как вокруг. «Что-то плывет!» —
вдруг однажды сказал один из нас, указывая вдаль, и все стали
смотреть по указанному направлению. Некоторые сбегали за
зрительными трубами. «Да, — подтвердил другой, — я вижу черную
точку». Молчание. Точка увеличивалась. «Ящик какой-то», —
говорят потом. «Ящик... Боже мой! что в нем?» Дыхание замирает
от ожидания. Воображение рисует бог знает что. Ящик всё ближе и
ближе. «Курятник!» — воскликнул один. Молчание. «Да, точно,
курятник, — подтвердил другой, вглядевшись окончательно, —
верно, на каком-нибудь судне вышли куры, вот и бросили курятник
за борт». — «Позвольте, — заметил один скептик, — не от лимонов
ли это ящик?» — «Нет, — возразил другой наблюдатель, — видите,
он с решеткой». И долго провожали мы глазами проплывавший мимо
нас курятник, догадываясь и рассуждая, брошенный ли это по
необходимости ящик или обломок сокрушившегося корабля.
Часу в пятом купали команду. На воду спускали парус, который
наполнялся водой, а матросы прыгали с борта, как в яму. Но за
ними надо было зорко смотреть: они все старались выпрыгнуть за
пределы паруса и поплавать на свободе, в океане. Нечего было
опасаться, что они утонут, потому что все плавают мастерски, но
боялись акул. И так однажды с марса закричал матрос: «Большая
рыба идет!» К купальщикам тихо подкрадывалась акула; их всех
выгнали из воды, а акуле сначала бросили бараньи внутренности,
которые она мгновенно проглотила, а потом кольнули ее острогой,
и она ушла под киль, оставив следом по себе кровавое пятно.
Около нее, как змеи, виляли в воде всегда сопровождающие ее две
или три рыбы, прозванные лоцманами. Петр Александрович во время
купанья тоже являлся усердным действующим лицом. Как ротный
командир, он носился по всем палубам и побуждал ленивых матросов
лезть в воду. «Пошел, пошел, — кричал он, — что ты не
раздеваешься? А где Витул, где Фаддеев? марш в воду! позвать
всех коков (поваров) сюда и перекупать их!»
В шестом часу, по окончании трудов и сьесты, общество плавателей
выходило наверх освежиться, и тут-то широко распахивалась душа
для страстных и нежных впечатлений, какими дарили нас невиданные
на севере чудеса. Да, чудеса эти не покорились никаким
выкладкам, цифрам, грубым прикосновениям науки и опыта. Нельзя
записать тропического неба и чудес его, нельзя измерить этого
необъятного ощущения, которому отдаешься с трепетной
покорностью, как чувству любви. Где вы, где вы, Владимир
Григорьевич? Плывите скорей сюда и скажите, как назвать этот
нежный воздух, который, как теплые волны, омывает, нежит и
лелеет вас, этот блеск неба в его фантастическом неописанном
уборе, эти цвета, среди которых утопает вечернее солнце? Океан в
золоте или золото в океане, багровый пламень, чистый, ясный,
прозрачный, вечный, непрерывный пожар без дыма, без малейшей
былинки, напоминающей землю. Покой неба и моря — не мертвый и
сонный покой: это покой как будто удовлетворенной страсти, в
котором небо и море, отдыхая от ее сладостных мучений, любуются
взаимно в объятиях друг друга. Солнце уходит, как
осчастливленный любовник, оставивший долгий, задумчивый след
счастья на любимом лице.
На этом пламенно-золотом, необозримом поле лежат целые миры
волшебных городов, зданий, башен, чудовищ, зверей — всё из
облаков. Вот, смотрите, громада исполинской крепости рушится
медленно, без шума; упал один бастион, за ним валится другой;
там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и
опять всё тихо отливается в форму горы, островов с лесами, с
куполами. Не успело воображение воспринять этот рисунок, а он
уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то
корабль и повис на воздушной почве; из огромной колесницы уже
сложился стан исполинской женщины; плеча еще целы, а бока уже
отпали, и вышла голова верблюда; на нее напирает и поглощает всё
собою ряд солдат, несущихся целым строем.
Изумленный глаз смотрит вокруг, не увидит ли руки, которая,
играя, строит воздушные видения. Тихо, нежно и лениво ползут эти
тонкие и прозрачные узоры в золотой атмосфере, как мечты тянутся
в дремлющей душе, слагаясь в пленительные образы и разлагаясь
опять, чтоб слиться в фантастической игре...
Пусть живописцы найдут у себя краски, пусть хоть назовут эти
цвета, которыми угасающее солнце окрашивает небеса! Посмотрите:
фиолетовая пелена покрыла небо и смешалась с пурпуром; прошло
еще мгновение, и сквозь нее проступает темно-зеленый, яшмовый
оттенок: он в свою очередь овладел небом. А замки, башни, леса,
розовые, палевые, коричневые, сквозят от последних лучей быстро
исчезающего солнца, как освещенный храм... Вы недвижны,
безмолвны, млеете перед радужными следами солнца: оно жарким
прощальным лучом раздражает нервы глаз, но вы погружены в тумане
поэтической думы; вы не отводите взора; вам не хочется выйти из
этого мления, из неги покоя. Очнувшись, со вздохом скажешь себе:
ах, если б всегда и везде такова была природа, так же горяча и
так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и жизнь!..
Ведь бури, бешеные страсти не норма природы и жизни, а только
переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная
работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории
природы...
Солнце не успело еще догореть, вы не успели еще додумать вашей
думы, а оглянитесь назад: на западе еще золото и пурпур, а на
востоке сверкают и блещут уже миллионы глаз: звезды и звезды, и
между ними скромно и ровно сияет Южный Крест! Темнота, как
шапка, накрыла вас: острова, башни, чудовища — всё пропало.
Звезды искрятся сильно, дерзко и как будто спешат пользоваться
промежутком от солнца до луны; их прибывает всё больше и больше,
они проступают сквозь небо. Та же невидимая рука, которая
чертила воздушные картины, поспешно зажигает огни во всех углах
тверди, и — засиял вечерний пир! Новые силы, новые думы и новая
нега проснулись в душе. Опять, как вчера, она ищет в огнях —
разума, жадно читает огненные буквы и порывается туда...
Но вот луна: она не тускла, не бледна, не задумчива, не туманна,
как у нас, а чиста, прозрачна, как хрусталь, гордо сияет белым
блеском и не воспета, как у нас, поэтами, следовательно,
девственна. Это не зрелая, увядшая красавица, а бодрая, полная
сил, жизни и строгого целомудрия дева, как сама Диана. Хлынул по
морю и по небу ее пронзительный свет; она усмирила дерзкое
сверканье звезд и воцарилась кротко и величаво до утра. А океан,
вы думаете, заснул? Нет; он кипит и сверкает пуще звезд. Под
кораблем разверзается пучина пламени, с шумом вырываются потоки
золота, серебра и раскаленных углей. Вы ослеплены, объяты
сладкими творческими снами... вперяете неподвижный взгляд в
небо: там наливается то золотом, то кровью, то изумрудной влагой
Канопус, яркое светило корабля Арго, две огромные звезды
Центавра. Но вы с любовью успокоиваетесь от нестерпимого блеска
на четырех звездах Южного Креста: они сияют скромно и, кажется,
смотрят на вас так пристально и умно. Южный Крест... Случалось
ли вам (да как не случалось поэту!) вдруг увидеть женщину, о
красоте, грации которой долго жужжали вам в уши, и не найти в
ней ничего поражающего? «Что же в ней особенного? — говорите вы,
с удивлением всматриваясь в женщину, — она проста, скромна,
ничем не отличается...» Всматриваетесь долго-долго и вдруг
чувствуете, что любите уже ее страстно! И про Южный Крест, увидя
его в первый, второй и третий раз, вы спросите: что в нем
особенного? Долго станете вглядываться и кончите тем, что, с
наступлением вечера, взгляд ваш будет искать его первого, потом,
обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь к нему и
будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза.
Наступает, за знойным днем, душно-сладкая, долгая ночь с
мерцаньем в небесах, с огненным потоком под ногами, с трепетом
неги в воздухе. Боже мой! Даром пропадают здесь эти ночи: ни
серенад, ни вздохов, ни шепота любви, ни пенья соловьев! Только
фрегат напряженно движется и изредка простонет да хлопнет
обессиленный парус или под кормой плеснет волна — и опять всё
торжественно и прекрасно-тихо!
Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные,
уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми
грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не
сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои
учители; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое
поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком
сюда и шептало:
Вот Азия, мир праотца Адама,
Вот юная Колумбова земля!
И ты свершишь плавучие наезды В те древние и новые места,
Где в небесах другие блещут звезды,
Где свет лиет созвездие Креста...4
Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой
роскошный, как эти небеса, язык, язык богов, которым только и
можно говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в
своем бессилии и умолкаю!
Март 1853 года.
Атлантический океан.
читать далее>>
Сноски:
1 В послании к И. А. Гончарову,
напечатанной в полном собрании стихотворений Бенедиктова
(примеч. Гончарова).
2 «деньги» (англ.)
3 «Подарок, подарок» (англ.)
4 В послании Бенедиктова к Гончарову (примечание Гончарова).
Скачать произведение
в формате .doc (789КБ)
|
