Леонтий был женат. Эконом какого-то казенного заведения в
Москве держал между прочим стол для приходящих студентов, давая
за рубль с четвертью медью три, а за полтинник четыре блюда.
Студенты гурьбой собирались туда.
Их привлекали не одни щи, каша, лапша, макароны, блины и т. п.
из казенной капусты, крупы и муки, не дешевизна стола, а также и
дочь эконома, которая управляла и отцом и студентами.
Она была очень молоденькая в ту эпоху, когда учились Райский и
Козлов, но, несмотря на свои шестнадцать или семнадцать лет,
чрезвычайно бойкая, всегда порхавшая, быстроглазая девушка.
У ней был прекрасный нос и грациозный рот, с хорошеньким
подбородком. Особенно профиль был правилен, линия его строга и
красива. Волосы рыжеватые, немного потемнее на затылке, но чем
шли выше, тем светлее, и верхняя половина косы, лежавшая на
маковке, была золотисто-красноватого цвета: от этого у ней на
голове, на лбу, отчасти и на бровях, тоже немного рыжеватых, как
будто постоянно горел луч солнца.
Около носа и на щеках роились веснушки и не совсем пропадали
даже зимою. Из-под них пробивался пунцовый пламень румянца. Но
веснушки скрадывали огонь щек и придавали лицу тень, без которой
оно казалось как-то слишком ярко освещено и открыто.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах,
когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех
как будто застыл у ней в лице и шел больше к нему, нежели слезы,
да едва ли кто и видал их на нем.
Студенты все влюблялись в нее, по очереди или по нескольку в
одно время. Она всех водила за нос и про любовь одного
рассказывала другому и смеялась над первым, потом с первым над
вторым. Некоторые из-за нее перессорились.
Кто-то догадался и подарил ей парижские ботинки и серьги, она
стала ласковее к нему: шепталась с ним, убегала в сад и
приглашала к себе по вечерам пить чай.
Другие узнали и последовали тому же примеру: кто дарил материю
на платье, под предлогом благодарности за хлопоты о
продовольствии, кто доставал ложу, носили
ей конфекты, и Улинька стала одинаково любезна почти со всеми.
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало, станет
ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим, как над
делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой,
бранила волокит за то, что завлекают и потом бросают неопытных
девиц.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда они
увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем, что сегодня
на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез
забор в саду, или что вон к той барыне (и имя, отчество, и
фамилию скажет) ездит всё барин в карете и выходит он от нее
часу во втором ночи.
Соперников она учила, что и как говорить, когда спросят о ней,
когда и где были вчера, куда уходили, что шептали, зачем пошли в
темную аллею или в беседку, зачем приходил вечером тот или
другой — всё.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил на
квартире, на хозяйских однообразных харчах, то есть на щах и
каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за
полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, —
позволять себе не мог. И одеться ему было не во что: один
вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот
весь его гардероб.
Но Райский раза три повел его туда. Леонтий не обращал внимания
на Ульяну Андреевну и жадно ел, чавкая вслух и думая о другом, и
потом робко уходил домой, не говоря ни с кем, кроме соседа, то
есть Райского.
И некрасив он был: худ, задумчив, черты неправильные, как будто
все врознь, ни румянца, ни белизны на лице: оно было какое-то
бесцветное.
Только когда он углубится в длинные разговоры с Райским или
слушает лекцию о древней и чужой жизни, читает старца-классика,
— тогда только появлялась вдруг у него жизнь в глазах, и глаза
эти бывали умны, оживлены.
Но где Улиньке было заметить такую красоту? Она заметила только,
что у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны
или худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу не
посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
Этого еще никогда ни с кем не случалось, кто приходил к ней.
Даже и невпечатлительные молодые люди, и те остановят глаза
прежде всего на ней.
А этот ни на нее, ни на кухарку Устинью не взглянет, когда та
подает блюда, меняет тарелки.
А Устинья тоже замечательна в своем роде. Она — постоянный
предмет внимания и развлечения гостей. Это была нескладная баба,
с таким лицом, которое как будто чему-нибудь сильно удивилось
когда-то, да так на всю жизнь и осталось с этим удивлением. Но
Леонтий и ее не замечал.
Уж у Улиньки не раз скалились зубы на его фигуру и рассеянность,
но товарищи, особенно Райский, так много наговорили ей хорошего
о нем, что она ограничивалась только своим насмешливым
наблюдением, а когда не хватало терпения, то уходила в другую
комнату разразиться смехом.
— Какой смешной этот Козлов у вас! — говорила она.
— Он предобрый! — хвалил его кто-нибудь.
— Преумный, с какими познаниями: по-гречески только профессор да
протопоп в соборе лучше его знают! — говорил другой. — Его
адъюнктом сделают.
— Высокой нравственности! — прибавлял с увлечением третий.
Однажды — это было в пятый или шестой раз, как он пришел с
Райским обедать — он, по рассеянности, пересидел за обедом всех
товарищей; все ушли, он остался один и задумчиво жевал какое-то
пирожное из рису.
Он не заметил, что Ульяна Андреевна подставила другую полную
миску, с тем же рисом. Он продолжал машинально доставать ложкой
рис и класть в рот.
Она тихонько переменила третью, подложив еще рису, и сама из-за
двери другой комнаты наблюдала, как он ел, и зажимала платком
рот, чтоб не расхохотаться вслух. Он всё ел.
«“Добрый!” — думала она, — собак не бьет! Какая же это доброта,
коли он ничего подарить не может! “Умный!” — продолжала она
штудировать его, — ест третью тарелку рисовой каши и не
замечает! Не видит, что всё кругом смеются над ним!
“Высоконравственный!”..»
Она подумала, подумала над этим эпитетом, почесала себе пальцем
темя, осмотрела рассеянно свои ногти и зевнула.
— На нем, кажется, и рубашки нет: не видать! Хороша
нравственность! — заключила она.
Он всё ел.
«Эк жрет: и не взглянет!» — думала она и не выдержала, принялась
хохотать.
Он услыхал смех, очнулся, растерялся и стал искать фуражку.
— Не торопитесь, доедайте, — сказала она, — хотите еще?
— Нет... нет... Я домой... — говорил он стыдливо, не глядя на
нее, и совался из угла в угол, отыскивая фуражку.
А Улинька давно схватила ее с окна и надела на себя.
— Где ж она? Кто-нибудь из ваших унес, — сказала она.
— Не может быть... — говорил Леонтий, бросая туда и сюда
рассеянные взгляды, — свою бы оставил, а то нет никакой...
«Везде глядит, только не на меня, — медведь!» — думала она.
— Нет ли какой-нибудь шапки? — спросил он, — тут недалеко, я
дойду как-нибудь.
— Куда вы? Рано: пойдемте в сад! Может быть, фуражку сыщем, —
звала она... — Не затащил ли кто-нибудь туда, в беседку?
Он машинально пошел за ней, и когда они прошли шагов десять по
дорожке, он взглянул случайно на нее и увидел свою фуражку.
Кроме фуражки, он опять ничего не заметил...
— Ах! — обрадовался он, — это вы...
Тут только он взглянул на нее, потом на фуражку, опять на нее и
вдруг остановился с удивленным лицом, как у Устиньи, даже рот
немного открыл и сосредоточил на ней испуганные глаза, как будто
в первый раз увидал ее. Она засмеялась.
«Насилу разглядел!» — подумала она и надела на него фуражку.
— Что ж вы стали? Идите со мной, — сказала она.
— Мне пора! — отвечал он, не двигаясь с места.
— Куда пора? Успеете — я не пущу вас.
Она быстро опять сняла у него фуражку с головы; он машинально
обеими руками взял себя за голову, как будто освидетельствовал,
что фуражки опять нет, и лениво пошел за ней, по временам робко
и с удивлением глядя на нее.
— Отчего вы к нам обедать не ходите? Приходите завтра, — сказала
она.
— Дорого! — отвечал он.
— Дорого! Разве вы... так бедны? — с любопытством спросила она.
— Да, я очень... — отвечал он, потупясь.
Он было застыдился своей бедности, потом вдруг ему стало стыдно
этой мелкой черты, которая вдруг откуда-то ошибкой закралась к
нему в характер.
— Я очень беден, — сказал он, — разве вам не говорил Райский,
что мне иногда за квартиру нечем заплатить: вы видите?
Он показывал ей полинявший и отчасти замаслившийся рукав
вицмундира.
Она равнодушно глядела на изношенный рукав, как на дело до нее
не касающееся, потом на всю фигуру его, довольно худую, на худые
руки, на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел
Леонтии этот, далеко запрятанный в черты ее лица смех.
— Вы смеетесь надо мной? — спросил он с удивлением. Так
неестественно казалось ему смеяться над бедностью.
— И не думала, — равнодушно сказала она, — что за редкость —
изношенный мундир? Мало ли я их вижу!
Он недоверчиво поглядел на нее; она действительно не смеялась и
не хотела смеяться, только смеялось у ней лицо.
— Вон у вас пуговицы нет. Постойте, не уходите, подождите меня
здесь! — заметила она, проворно побежала домой и через две
минуты воротилась с ниткой, иглой, с наперстком и пуговицей.
— Стойте смирно, не шевелитесь! — сказала она, взяла в одну руку
борт его сюртука, прижала пуговицу и другой рукой живо начала
сновать взад и вперед иглой мимо носа Леонтья.
Щека ее была у его щеки, и ему надо было удерживать дыхание,
чтоб не дышать на нее. Он устал от этого напряженного положения,
и даже его немного бросило в пот. Он не спускал глаз с нее.
«Да у ней чистый римский профиль!» — с удивлением думал он.
Через две минуты она кончила, потом крепко прижалась щекой к его
груди, около самого сердца, и откусила нитку. Леонтий онемел на
месте и стоял растерянный, глядя на нее изумленными глазами.
Это кошачье проворство движений, рука, чуть не задевающая его по
носу, наконец прижатая к груди щека кружили ему голову.
Он будто охмелел. От нее веяло на него теплом и нежным запахом
каких-то цветов.
«Что это такое, что же это?.. Она, кажется, добрая,— вывел он
заключение, — если б она только смеялась надо мной, то пуговицы
бы не пришила. И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
— Что ж стоите? Скажите «merci» да поцелуйте ручку! Ах, какой! —
сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам,
всё с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что
поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
Леонтий взглянул на нее еще раз и потом уже никогда не забыл. В
нем зажглась вдруг сильная, ровная и глубокая страсть.
— Приходите завтра обедать, — сказала она.
— Дорого! — отвечал он наивно. Но занял у Райского немного денег
и пришел. Потом опять пришел.
Это заметили товарищи, и Райский стал приглашать его чаще.
Леонтий понял, что над ним подтрунивают, и хотел было сразу
положить этому конец, перестав ходить. Он упрямился.
— Пойдем! — звал его Райский.
— Нет, Борис, не пойду, — отговаривался он, — что мне там
делать: вы все любезны, красивы, разговаривать мастера, а я! Что
я ей? Она вон всё смеется надо мной!
— Да, может быть, она не станет смеяться... — нерешительно
говорил Райский, — когда покороче познакомится с тобой...
— Станет, как не станет! — говорил Леонтий с жалкой улыбкой,
оглядывая себя с ног до головы.
Но, однако ж, пошел и ходил часто. Она не гуляла с ним по темной
аллее, не пряталась в беседку, и неразговорчив он был, не дарил
он ее, но и не ревновал, не делал сцен, ничего, что делали
другие, по самой простой
причине: он не видал, не замечал и не подозревал ничего, что
делала она, что делали другие, что делалось вокруг.
Он видел только ее римский чистый профиль, когда она стояла или
сидела перед ним, чувствовал веющий от нее на него жар и запах
каких-то цветов, да часто потрогивал себя за пришитую ею
пуговицу.
Он слушал, что она говорила ему, не слыхал, что говорила другим,
и верил только тому, что видел и слышал от нее.
И ей не нужно было притворяться перед ним, лгать, прикидываться.
Она держала себя с ним прямо, просто, как держала себя, когда
никого с ней не было.
Он так и принимал за чистую монету всякий ее взгляд, всякое
слово, молчал, много ел, слушал, и только иногда воззрится в нее
странными, будто испуганными глазами, и молча следит за ее
проворными движениями, за резвой речью, звонким смехом, точно
вчитывается в новую, незнакомую еще ему книгу, в ее немое, вечно
насмешливое лицо.
— Что ты видишь в ней? — приставали товарищи.
Он смущался, уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед
выходом у всех оказалось что-нибудь: у кого колечко, у кого
вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не
оставляют следа по себе. Иные удивлялись, кто почувствительнее,
ударились в слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг
над другом.
Только Леонтий продолжал смотреть на нее серьезно, задумчиво и
вдруг объявил, что женится на ней, если она согласится, лишь
только он получит место и устроится. Над этим много смеялись
товарищи, и она также.
Она прозвала его женихом и, смеясь, обещала написать к нему,
когда придет время выходить замуж. Он принял это не шутя. С тем
они и расстались.
Что было с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец
у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась
больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась,
написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые
намерения.
Он отвечал утвердительно и лет через пять после выпуска ездил в
Москву и приехал оттуда женатым на ней.
Он любил жену свою, как любят воздух и тепло. Мало того, он,
погруженный в созерцание жизни древних,
в их мысль и искусство, умудрился видеть и любить в ней какой-то
блеск и колорит древности, античность формы.
Вдруг иногда она мелькнет мимо него, сядет с шитьем напротив, он
нечаянно из-за книги поразится лучом какого-то света, какой
играет на ее профиле, на рыжих висках или на белом лбу.
Его поражала линия ее затылка и шеи. Голова ее казалась ему
похожей на головы римских женщин на классических барельефах, на
камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными
волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица
сдержанным смехом.
