• Иван Гончаров.ру
  • Произведения
  • Публицистика
  • Стихи Гончарова
  • Письма Гончарова
  • Критика
  • Рефераты
  • Ссылки
  • 

     

    Обрыв - Гончаров И.А.

    Роман в пяти частях

    (1869)

    Навигация по роману "Обрыв":

    Часть первая:
    Часть вторая:
    Часть третья:
    Часть четвертая:
    Часть пятая:
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII XXIV XXV

    Скачать роман "Обрыв" в формате .doc (827КБ)

    VI

    Марфинька первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки, выскочили встретить его, и все, до Пашутки включительно, обрадовались ему почти до слез, так что и ему, несмотря на хмель страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного приема.

    «Ах, зачем мне мало этого счастья — зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфинька: зачем я — Вера в своем роде?» — думал он и боязливо искал Веру глазами.

    — А Вера уехала вчера! — сказала Марфинька с особенной живостью, заметив, конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.

    — Да, Вера Васильевна уехала, — повторил и Викентьев.

    — Барышни нет! — сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.

    Ему бы радоваться, а у него сердце упало.

    «И весело им, что уехала, улыбаются: им это ничего!» — думал он, проходя к Татьяне Марковне в кабинет.

    — Как я ждала тебя, хотела эстафету посылать! — сказала она с тревожным лицом, выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.

    Он испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.

    — Что такое случилось?

    — Твой друг, Леонтий Иванович...

    — Ну?

    — Болен.

    — Бедный! Что с ним? Я сейчас поеду... Опасно?

    — Погоди, я велю лошадь заложить, а пока скажу от чего: в городе уж все знают. Я только для Марфиньки секретничаю. А Вера уж узнала от кого-то...

    — Что с ним случилось?

    — Жена уехала... — шепотом сказала Татьяна Марковна, нахмурившись, — он и слег. Кухарка его третьего дня и вчера два раза прибегала за тобой...

    — Куда уехала?

    — С французом, с Шарлем укатила! Того вдруг вызвали в Петербург зачем-то. Ну вот и она... «Меня, говорит, кстати проводит до Москвы m-r Charles». И как схитрила: «Хочу, говорит, повидаться с родными в Москве» — и выманила у мужа вид для свободного проживания.

    — Ну так что ж за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится...

    — Ты не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее, говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может жить с ним, зачахнет здесь...

    Райский пожал плечами.

    — Ах, Боже мой! Ах, дура! — горевал он. — Бедный Леонтий! Мало ей самой было негласного скандала — нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как мне жаль его!

    — И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал... закопался в свои книги! У кого он там на руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты... Мы его там пока поместим... Я на случай велела приготовить две комнаты.

    — Что вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и велели!..

    Он пошел на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.

    Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его письмо.

    «Когда опомнился! — подумал он, — тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!»

    Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.

    Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или войти прямо.

    Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего передернуло.

    — Насилу вас принесла нелегкая! — сказал он с досадой, вполголоса, — где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем... Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один...

    — Что с ним?

    — Что: разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит как шальной... Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его...

    Он плюнул с досады.

    — На кухарку положиться нельзя — она идиотка. Вчера дала ему принять зубного порошка вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас... — прибавил он.

    Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.

    — За что такая милость, — спросил Марк желчно, не давая руки.

    — Благодарю, что не кинули моего бедного товарища...

    — Ах, очень приятно! — сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку Райского, — я давно искал случая услужить вам...

    — Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, всё выворачиваете себя наизнанку!..

    — А вы всё рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! — ядовито отвечал Волохов. — Ну на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь другого пришел к Козлову, а не для него самого?

    — Ну хорошо, Марк Иванович, Бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело...

    — Опять похвала!

    — Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!

    — Хорошо, сахарничайте, как хотите! — сквозь зубы проворчал Марк.

    — Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, — продолжал Райский, — и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу...

    — Вот теперь дайте руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска... Славная мысль вам в голову пришла!

    — Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, — заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей руки... Бабушка выдумала это... — Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну, я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел... Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала...

    — А вот что: не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, — сказал Райский.

    — Нет, я поужинаю ужо дома.

    — Может быть... у вас денег нет?.. — робко предложил Райский и хотел достать бумажник.

    Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.

    — Нет, нет — у меня теперь есть деньги... — сказал он, глядя загадочно на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят: я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.

    — Вы похудели — и как будто нездоровы! — заметил Райский, — глаза у вас...

    Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.

    — А вы на мой взгляд еще нездоровее! — сказал он. — Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем...

    — У меня разные беспокойства...

    — И у меня тоже, — сухо заметил Волохов. — Прощайте.

    Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтию и подошел на цыпочках к постели.

    — Кто тут? — спросил слабо Козлов.

    — Здравствуй, Леонтий — это я! — сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.

    Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.

    — А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я всё ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне...

    — Меня не было в городе, — отвечал Райский, — я сейчас только воротился и узнал, что ты болен...

    — Врут, я не болен. Я притворился... — сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.

    — Что бишь такое я хотел сказать тебе?..

    Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.

    — Ты бы лег, Леонтий, — заметил Райский, — ты болен...

    — Я не болен, — почти с досадой отвечал Козлов. — Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь...

    — Ты, однако, слаб, насилу ходишь — право, ляг...

    — Да, слаб, это правда, — наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.

    — Это слабость, да... — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен... я не в горячке... врут они... не понимают... Я и сам не понимал ничего... Вот, как увидел тебя... так слезы льются, сами прорвались... Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются... эти учителя, товарищи... Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..

    Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.

    — Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! — сказал он, насилу одолевая себя.

    — Ты добрый, старый товарищ... ты и в школе не смеялся надо мной... Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?..

    Райский молчал.

    — Вот я тебе покажу... — Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.

    Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.

    — Уничтожь его, — советовал он, — пока оно цело, ты не успокоишься...

    561

    — Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко мне: других у меня нет. Это одно только и осталось у меня на память от нее... — добавил он, глотая слезы.

    — Да, такое чувство заслуживало лучшей доли... — тихо сказал Райский. — Но, друг Леонтий, прими это как болезнь, как величайшее горе... Но всё же не поддавайся ему — жизнь еще длинна, ты не стар...

    — Жизнь кончилась, — перебил Леонтий, — если...

    — Если что?

    — Если она... не воротится... — шепнул он.

    — Как, ты хотел бы... ты принял бы ее теперь!..

    — Ах, Борис, и ты не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели — и всё-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно...

    Райский молчал.

    Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плечи и, сильно тряся, шептал в отчаянии:

    — Ее нет, — вот моя болезнь! Я не болен, я умер, и настоящее мое, и будущее — всё умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..

    Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.

    — Теперь я понимаю, — заметил он, — но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян...

    Козлов горько улыбнулся.

    — Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис! — сказал он, — и не случись этого... я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил... живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников... и тебя самого... и этот город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это всё опротивело: я бы готов хоть к полюсу уехать... Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо...

    Райский вздохнул.

    — А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы — и как любил бы — она бы узнала это теперь... — добавил он.

    У него опять закапали слезы.

    — Знаешь что, Леонтий: я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны, — сказал Райский.

    Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.

    — Бабушка просит тебя переехать к нам, — продолжал Райский, — ты здесь один пропадешь с тоски.

    Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.

    — Спасибо ей: она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..

    — Это не чужой угол, Леонтий: мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства крови...

    — Да, да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского, — прости за эгоизм. После... после... я сам притащусь, попрошусь смотреть за твоей библиотекой... когда уж надежды не будет...

    — А у тебя есть надежда?

    — А что? — вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, — ты думаешь, что нет надежды?..

    Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.

    — Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать: я так мало следил за твоей женою, давно не видал... не знаю хорошо ее характера.

    — Да, ты не хотел немного заняться ею... Я знаю, ты дал бы ей хороший урок... Может быть, этого бы и не было...

    Он вздохнул глубоко.

    — Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я не понял тогда... мне в голову не приходило... — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит... может быть...

    — Может быть... — нерешительно сказал Райский. — Постой... что это?.. Кто-то будто едет сюда... — заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.

    Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.

    — Я всё жду... всё думаю, не опомнится ли? — мечтал он, — и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. «Не воротится, говорит, лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.

    Он вопросительно поглядывал на Райского.

    — А ты как думаешь? — шептал он, — ты лучше знаешь женщин — что он смыслит! Есть надежда... или...

    — Если и есть, то во всяком случае не теперь, — сказал Райский, — разве после когда-нибудь...

    Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.

    — Завтра я перевезу тебя к нам, — сказал ему Райский, — а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.

    Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.

    Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и Бог знает чего еще.

    — Зачем это? он ничего не ест, бабушка, — сказал Райский.

    — А как тот... опять придет?

    — Кто тот?

    — Ну, кто — Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там...

    — Ах, бабушка! Я сейчас поеду и скажу Марку...

    — Сохрани тебя Господи! — удержала она его, — на смех поднимет...

    — Нет — поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас...

    — Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт — и Бог с ним! Он пропащий! А что... о восьмидесяти рублях не поминает? Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.

    Читать далее>>

    Скачать роман "Обрыв" в формате .doc (827КБ) 

    Все права защищены, использование материалов без прямой активной ссылки на наш сайт категорически запрещено © 2008—2024