• Иван Гончаров.ру
  • Произведения
  • Публицистика
  • Стихи Гончарова
  • Письма Гончарова
  • Критика
  • Рефераты
  • Ссылки
  • 

     

    Обрыв - Гончаров И.А.

    Роман в пяти частях

    (1869)

    Навигация по роману "Обрыв":

    Часть первая:
    Часть вторая:
    Часть третья:
    Часть четвертая:
    Часть пятая:
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII XXIV XXV

    Скачать роман "Обрыв" в формате .doc (827КБ)

    XIV

    Райский видел этот постоянный взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к Вере.

    И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.

    Этот атлет по росту и силе, по-видимому, не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.

    «И это, должно быть, тоже раб!» — подумал Райский и следил за ней, что она.

    Он думал, что она тоже выкажет смущение, не сумеет укрыть от многих глаз своего сочувствия к этому герою; он уже решил наверное, что лесничий — герой ее романа и той тайны, которую Вера укрывала.

    «И кому, как не ему, писать на синей бумаге!» — думал он.

    Ему любопытно было наблюдать, как она скажется: трепетом, мерцанием взгляда или окаменелым безмолвием.

    А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфинькой.

    Бабушки она как будто остерегалась, Марфинькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку — видно было, что они друзья.

    В ней открыто высказывалась та дружба, на которую намекала она и ему, Райскому, и которой он добивался и не успел добиться.

    Чем же добился ее этот лесничий? Что их связывает друг с другом? Как они сошлись? Сознательно ли, то есть отыскав и полюбив один в другом известную сумму приятных каждому свойств, или просто угадали взаимно характеры и бессознательно, без всякого анализа, привязались один к другому?

    Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.

    Ивана Ивановича «лесничим» прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой — рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведывал, над всем наблюдал сам Тушин.

    В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок к дальнему соседу и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет всё в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.

    Там он опять рубит и сплавляет лес, или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек, не то объезжает тройки купленных на ярмарке новых лошадей, или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит волков. Не раз от этих потех Тушин недели по три лежал с завязанной рукой, с попорченным ухарской тройкой плечом, а иногда исцарапанным медвежьей лапой лбом.

    Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности в этой, впрочем обыкновенной, жизни многих обитателей наших отдаленных углов.

    Райский узнал, что Тушин встречал Веру у священника и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной «Дымок», потому что издали, с горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.

    Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.

    Ни с кем она так охотно не пила кофе, ни с кем не говорила так охотно секретов, находя, может быть, в Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.

    О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с неразбавленным на тонкие оттенки складом ума, чувств.

    В нем всё открыто, всё сразу видно для наблюдателя, всё слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать «умный человек» в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.

    У него был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается в житейскую потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его, мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.

    Это ум — не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности, большею частию, бывают невидимыми вождями, или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.

    В обхождении его с Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах, словах, даже до робости, а с ее стороны — монотонное доверие, открытое, теплое обращение.

    И только. Как ни ловил он какой-нибудь знак, какой-нибудь намек, знаменательное слово, обмененный особый взгляд — ничего! Та же простота, свобода и доверенность с ее стороны, то же проникнутое нежностию уважение и готовность послужить ей, «как медведь», — со стороны Тушина: и больше ничего!

    Опять не он! От кого же письмо на синей бумаге?

    — Что это за лесничий? — спросил на другой же день Райский, забравшись пораньше к Вере, — и что он тебе?

    — Друг, — отвечала Вера.

    — Это слишком общее, родовое понятие. В каком смысле — друг?

    — В лучшем и тесном смысле.

    — Вот как! Не тот ли это счастливец, на которого ты намекала и которого имя обещала сказать?

    — Когда?

    — А до твоего отъезда!

    — Что-то не помню. Какой счастливец, какое имя? Что я обещала?

    — Какая же у тебя дурная память! Ты забыла и письмо на синей бумаге?

    — Да, да помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге...

    — Ни я сам, может быть?

    Она улыбнулась и кивнула в знак согласия головой.

    — Весело же, должно быть, тебе там... — Да, мне там было хорошо, — сказала она, глядя в сторону рассеянно, — никто меня не допрашивал, не подозревал... так тихо, покойно...

    — И притом друг был подле?

    Она опять кивнула утвердительно головой.

    — Да, он, этот лесничий? — скороговоркой спросил Райский и поглядел на Веру.

    Она не слушала его.

    За ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она усиливалась, и притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться ни с кем.

    Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а в лице, во всей ее фигуре, была тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.

    «Что это за счастье, какое и откуда? Ужели от этого лесного “друга”? — терялся он в догадках. — Но она не прячется, сама трубит об этой дружбе: где же тайна?»

    — Ты счастлива, Вера? — сказал он.

    — Чем? — спросила она.

    — Не знаю: но как ты ни прячешь свое счастье, оно выглядывает из твоих глаз.

    — В самом деле? — с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на Райского и всё задумчиво молчала.

    Ей не хотелось говорить. Он взял ее за руку и пожал: она отвечала на пожатие; он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его — и всё не выходя из задумчивости. И этот так долго ожидаемый поцелуй не обрадовал его. Она дала его машинально.

    — Вера! ты под наитием какого-то счастливого чувства, ты в экстазе!.. — сказал он.

    — А что? — вдруг спросила она, очнувшись от рассеянности.

    — Ничего, но ты будто... одолела какое-то препятствие: — не то победила, не то отдалась победе сама, и этим счастлива... Не знаю что: но ты торжествуешь! Ты, должно быть, вступила в самый счастливый момент...

    — Ах, как еще далеко до него! — прошептала она про себя.

    — Нет, ничего особенного не случилось! — прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной и смотрела на него ласково, дружески.

    — Так ты очень любишь этого...

    — Лесничего? да, очень! — сказала она, — таких людей немного: он из лучших, даже лучший здесь.

    Опять ревность укусила Райского.

    — То есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб — и красота — красота!

    — Гадко, Борис Павлович!

    — Тебе досадно, что низводят с пьедестала любимого человека?

    — Какого любимого человека?

    — Ведь он — герой тайны и синего письма! Скажи — ты обещала...

    — Обещала? Ах, да — да, вы всё о том... Да, он: так что же?

    — Ничего! — сильно покрасневши, сказал Райский, не ожидавший такого скорого сюрприза. — Сила-то, мышцы-то, рост!.. — говорил он.

    — А вы сказали, что страсть всё оправдывает!..

    — Я и ничего! — с судорогой в плечах произнес Райский, — видишь, покоен! Ты выйдешь за него замуж?

    — Может быть.

    — У него, говорят, лесу на сколько-то тысяч...

    — Гадко, Борис Павлович!

    — Ну, теперь я могу и уехать.

    Он высунулся из окна, кликнул какую-то бабу и велел вызвать Егорку.

    — Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! — сказал он, не замечая улыбки Веры.

    — Что ж, я очень рад! — злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. — Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..

    — Человек с ног до головы, — повторила Вера, — а не герой романа!

    — Да вяжутся ли у него человеческие идеи в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт — оба люди... но между ними...

    — Я не знаю, какие они были люди. А Иван Иванович — человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое — и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь! — Вот как! Особенно в грозу, и с его лошадьми! — насмешливо добавил Райский. — И весело с ним?

    — Да, и весело: у него много природного ума, и юмор есть — только он не блестит, не сорит этим везде...

    — Словом, молодец-мужчина! Ну что же, поздравляю, Вера — и затем прощай!

    — Куда вы?

    — Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.

    — Почему же?

    — Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен — я не дерево...

    Она положила свою руку — ему на руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в глаза.

    — А если я не хочу, чтоб вы уезжали?

    — Ты?

    — Да, я.

    — Зачем?

    Он жадным взглядом ждал объяснения.

    — Угадайте!

    — Что же ты хочешь: чтоб я на свадьбе твоей был?

    Она всё глядела на него с улыбкой и не снимая с его руки своей.

    — Хочу, — сказала она.

    — А когда это будет? — сухо спросил он.

    Она молчала.

    — Вера?

    Вдруг она громко засмеялась. Он взглянул на нее: она, против обыкновения, почти хохочет.

    «Не он, не он, не лесничий — ее герой! Тайна осталась в синем письме!» — заключил он.

    У него отлегло от сердца. Он стал весел, запел, заговорил, посыпалась соль, послышался смех...

    — Велите же Егору убрать чемодан, — сказала она.

    — Зачем ты остановила меня, Вера? — спросил он. — Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему...

    — Всему?

    — Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне — только не гони с глаз — я всё принимаю...

    — Всё?

    — Всё! — подтвердил он в слепом увлечении.

    — Смотрите, брат, теперь и вы в экстазе! Не раскайтесь после, если я приму... — Клянусь тебе, Вера, — начал он, вскочив, — нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту...

    — Довольно. Я принимаю — и вы теперь...

    — Твой раб? Да, скажи, скажи...

    — Хорошо, — сказала она, поглядев на него «русалочным» взглядом.

    — Так мне остаться?..

    — Оставайтесь...

    — Что за перемена! — говорил он, ликуя, — зачем вдруг ты захотела этого?

    — Зачем?..

    Она глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим в его глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.

    — Затем... чтобы... вам завтра не совестно было самим велеть убрать чемодан на чердак, — скороговоркой добавила она. — Ведь вы бы не уехали!

    — Нет, уехал бы.

    Она отрицательно покачала головой.

    — Даю тебе слово...

    — Не уехали бы.

    — Отчего так?

    — Оттого, что я не хочу.

    — Ты, ты, ты — Вера! Хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?

    — Нет.

    — Повтори еще.

    — Я не хочу, чтоб вы уехали — и вы останетесь...

    — Зачем? — страстным шепотом спросил он.

    — Хочу! — повелительным шепотом подтвердила она.

    — Вера — молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне — я всему поверю, всему — и тогда...

    — Что тогда?

    — Тогда не будет в мире дурака глупее меня... Я надоем тебе жестоко.

    — Нужды нет, я не боюсь.

    — Ты... ты сама позволяешь мне любить тебя — блаженствовать, безумствовать, жить... Вера, Вера!

    Он поцеловал у ней руку. — Вы этого хотели, просили сами, я и сжалилась! — с улыбкой сказала она.

    — С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: — что бы ни было за этим, я всё принимаю, всё вынесу — но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться...

    — Останьтесь, повелеваю! — подтвердила она с ласковой иронией.

    Счастье, как думал он, вдруг упало на него!

    «Правду бабушка говорит, — радовался он про себя, — когда меньше всего ждешь, оно и дается! “За смирение”, утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился — и вот! О благодетельная судьба!»

    Он вышел от Веры опьяневший, в сенях встретил Егорку с чемоданом.

    — Назад, назад неси, — сказал он, прибежал в свою комнату, лег на постель и в нервных слезах растопил внезапный порыв волнения.

    — Это она — страсть, страсть! — шептал он, рыдая.

    Лесничий уехал, всё пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание, как у лесничего.

    Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.

    Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфинькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфинька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке. А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства, разбирала с Марфинькой узоры, прибирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец, поехала с визитами к городским дамам. С Райским говорила о литературе: он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее дальше в разговор, они читали некоторые книги вместе, но не постоянно. Она часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону. В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в один вечер, в таком настроении исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.

    — Что это с Верой? — спросила бабушка, — кажется, выздоровела!

    — Боюсь, бабушка, не пуще ли захворала...

    — Что ты, Борюшка, видишь, как она весела, совсем другая стала: живая, говорливая, ласковая...

    — Да прежняя ли, такая ли она, как всегда была?.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель...

    — Правда, она никогда такой не была — а что?

    — Она в экстазе: разве не видите?

    — В экстазе! — со страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда — экстаз в девушке! Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? Что же делать?

    — Поглядим, что дальше будет!

    Бабушка поглядела на Райского тревожными глазами; он засмеялся.

    — Тебе всё смешно! — сказала она, — послушай, — строго прибавила потом, — ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповной или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не смей! Тебе комедия, а мне трагедия!

    Читать далее>>

    Скачать роман "Обрыв" в формате .doc (827КБ) 

    Все права защищены, использование материалов без прямой активной ссылки на наш сайт категорически запрещено © 2008—2024