• Иван Гончаров.ру
  • Произведения
  • Публицистика
  • Стихи Гончарова
  • Письма Гончарова
  • Критика
  • Рефераты
  • Ссылки
  • 

     

    Обрыв - Гончаров И.А.

    Роман в пяти частях

    (1869)

    Навигация по роману "Обрыв":

    Часть первая:
    Часть вторая:
    Часть третья:
    Часть четвертая:
    Часть пятая:
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV
    I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII XXIV XXV

    Скачать роман "Обрыв" в формате .doc (827КБ)

    XXII

    На другой день Райский чувствовал себя веселым и свободным от всякой злобы, от всяких претензий на взаимность Веры, даже не нашел в себе никаких следов зародыша любви.

    «Так, впечатление: как всегда у меня! Вот теперь и прошло!» — думал он.

    Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк, заметил облака на его лице, нервную раздражительность в словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.

    «Ошибется же он, когда увидит меня теперь, — думал он, — вот будет хорошо, если он заранее рассчитает на триста рублей этого глупейшего пари и сделает издержку!»

    Ему страх как захотелось увидеть Веру опять наедине, единственно затем, чтоб только «великодушно» сознаться, как он был глуп, неверен своим принципам, чтоб изгладить первое, невыгодное впечатление и занять по праву место друга — покорить ее гордый умишко, выиграть доверие.

    Но при этом ему всё хотелось вдруг принести ей множество каких-нибудь неудобоисполнимых жертв, сделаться ей необходимым, стать исповедником ее мыслей, желаний, совести, показать ей всю свою силу, душу, ум.

    Он забыл только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого не делать, не показывать, и что ей ничего от него не нужно. А ему всё казалось, что если б она узнала его, то сама избрала бы его в руководители, не только ума и совести, но даже сердца.

    На другой, на третий день его — хотя и не раздражительно, как недавно еще, но всё-таки занимала новая, неожиданная, поразительная Вера, его дальняя сестра и будущий друг.

    На него пахнуло и новое, свежее, почти никогда не испытанное им, как казалось ему, чувство — дружбы к женщине: он вкусил этого, по его выражению, «именинного кулича», помимо ее красоты, помимо всяких чувственных движений грубой натуры и всякого любовного сентиментализма.

    Это бодрое, трезвое и умное чувство: в таком взаимном сближении — ни он, ни она ничего не теряют и оба выигрывают, изучая, дополняя друг друга, любя тонкою, умною, полною взаимного уважения и доверия привязанностию.

    «Вот и прекрасно, — думал он, — умница она, что пересадила мое впечатление на прочную почву. Только за этим, чтоб сказать это ей всё, успокоить ее — и хотел бы я ее видеть теперь!»

    Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфиньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.

    Но всё еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый дань сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было всё равно.

    Но и то хорошо, и то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже на пути к новому чувству, хотя новая Вера не выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.

    Когда она обращала к нему простой вопрос, он, едва взглянув на нее, дружески отвечал ей и затем продолжал свой разговор с Марфинькой, с бабушкой или молчал, рисовал, писал заметки в роман.

    «Да ведь это лучше всякой страсти! — приходило ему в голову, — это доверие, эти тихие отношения, это заглядыванье не в глаза красавицы, а в глубину умной, нравственной девической души!»

    Он ждал только одного от нее: когда она сбросит свою сдержанность, откроется перед ним доверчиво вся, как она есть, и также забудет, что он тут, что он мешал ей еще недавно жить, был бельмом на глазу.

    Райский дня три нянчился с этим «новым чувством», и бабушка не нарадовалась, глядя на него.

    — Ну, просветлело ясное солнышко! — сказала она, — можно и с визитами съездить в город.

    — Бог с вами, бабушка: мне не до того! — ласково говорил он.

    — Ну, поедем посмотреть, как яровое выходит.

    — Нет, нет, — твердил он и даже поцеловал у ней руку.

    — Ты что-то ластишься ко мне: не к деньгам ли подбираешься, чтоб Маркушке дать? Не дам!

    Он засмеялся и ушел от нее — думать о Вере, с которой он всё еще не нашел случая объясниться «о новом чувстве» и о том, сколько оно счастья и радости приносит ему.

    Случай представлялся ему много раз, когда она была одна: но он боялся шевельнуться, почти не дышал, когда завидит ее, чтоб не испугать ее рождающегося доверия к искренности его перемены и не испортить себе этот новый рай.

    Наконец, на четвертый или пятый день после разговора с ней, он встал часов в пять утра. Солнце еще было на дальнем горизонте, из сада несло здоровою свежестью, цветы разливали сильный запах, роса блистала на траве.

    Он наскоро оделся и пошел в сад, прошел две-три аллеи и — вдруг наткнулся на Веру. Он задрожал от нечаянности и испуга.

    — Не нарочно, ей-богу, не нарочно! — закричал он в страхе, и оба засмеялись.

    Она сорвала цветок и бросила в него, потом ласково подала ему руку и поцеловала его в голову, в ответ на его поцелуй руки.

    — Не нарочно, Вера, — твердил он, — ты видишь, да?

    — Вижу, — отвечала она и опять засмеялась, вспомнив его испуг. — Вы милый, добрый... — «Великодушный»... — подсказал он.

    — До великодушия еще не дошло, посмотрим, — сказала она, взяв его под руку. — Пойдемте гулять: какое утро! Сегодня будет очень жарко.

    Он был на седьмом небе.

    — Да, да, славное утро! — подтвердил он, думая, что сказать еще, но так, чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить о ней, о ее красоте — и не находил ничего, а его так и подмывало опять заиграть на любимой струне.

    — Я вчера письмо получил из Петербурга... — сказал он, не зная, что сказать.

    — От кого? — спросила она машинально.

    — От художников; а вот от Аянова всё нет: не отвечает. Не знаю, что кузина Беловодова: где проводит лето, как...

    — Она... очень хороша? — спросила Вера.

    — Да... правильные черты лица, свежесть, много блеску... — говорил он монотонно и, взглянув сбоку на Веру, страстно вздрогнул. Красота Беловодовой погасла в его памяти.

    — Еще не получили ли чего-нибудь: кажется, Савелий посылку с почты привез? — спросила она.

    — Да, новые книги получил из Петербурга... Маколея, том «Mémoires» Гизо...

    Она молча слушала.

    — Не хочешь ли почитать?

    — После, пришлите Маколея.

    «“Пришлите”», — подумал он, — отчего — не “принесите”?»

    Они шли молча.

    — А Гизо? — спросил он.

    — Гизо не надо, скучно.

    — Ты почем знаешь?

    — Я читала его «Историю цивилизации»...

    — И тебе показалось скучно! Где ты брала?

    Они шли дальше.

    — Чье это на вас пальто: это не ваше? — вдруг спросила она с удивлением, вглядываясь в пальто.

    — Ах, это Марка...

    — Зачем оно у вас: разве он здесь? — спрашивала она в тревоге.

    — Нет, нет, — смеясь, отвечал он, — чего ты испугалась? Весь дом боится его как огня. Он рассказал ей, как досталось ему пальто. Она слегка выслушала. Потом они молча обошли главные дорожки сада: она — глядя в землю, он — по сторонам. Но у него, против воли, обнаруживалось нетерпение. Ему всё хотелось высказаться.

    — Мне кажется, у вас есть что-то на уме, — сказала она, — да вы не хотите сказать...

    — Хотеть-то я хочу, да боюсь опять грозы.

    — А разве опять о «красоте» что-нибудь?

    — Нет, нет, напротив — я хотел сказать, как меня мучает эта глупая претензия на поклонение — стыд: у меня седые волосы!

    — Как я рада, если б это была правда!

    — А ты еще сомневаешься! Это вспышка, мгновенное впечатление: ты меня образумила. Какая, однако, ты... Но об этом после. Я хочу сказать, что именно я чувствую к тебе, и, кажется, на этот раз не ошибаюсь. Ты мне отворила какую-то особую дверь в свое сердце — и я вижу бездну счастья в твоей дружбе. Она может окрасить всю мою бесцветную жизнь в такие кроткие и нежные тоны... Я даже, кажется, уверую в то, чего не бывает и во что все перестали верить — в дружбу между мужчиной и женщиной. Ты веришь, что такая дружба возможна, Вера?

    — Почему — нет, если бы такие два друга решились быть взаимно справедливы?..

    — То есть — как?

    — То есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно один другого: только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть... кто-нибудь да покажет когти... А вы сами способны ли на такую дружбу?

    — А вот увидишь: ты повелевай и посмотри, какого раба приобретешь в своем друге...

    — Вот и нет справедливости: ни раба, ни повелителя не нужно. Дружба любит равенство.

    — Браво, Вера! Откуда у тебя эта мудрость?

    — Какое смешное слово!

    — Ну такт?

    — Дух Божий веет не на одних финских болотах: повеял и на наш уголок.

    — Ну так мне теперь предстоит задача — не замечать твоей красоты, а напирать больше на дружбу? — смеясь, сказал он, — так и быть, постараюсь... — Да, какое бы это было счастье, — заговорила она вкрадчиво, — жить, не стесняя воли другого, не следя за другим, не допытываясь, что у него на сердце, отчего он весел, отчего печален, задумчив? быть с ним всегда одинаково, дорожить его покоем, даже уважать его тайны...

    «Она диктует мне программу, как вести себя с ней!» — подумал он.

    — То есть не видать друг друга, не знать, не слыхать о существовании... — сказал он, — это какая-то новая, неслыханная дружба: такой нет, Вера, — это ты выдумала!

    Он взглянул на нее, она отвечала ему странным взглядом, «русалочным», по его выражению: глаза будто стеклянные, ничего не выражающие. В них блеснул какой-то торопливый свет и исчез.

    «Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет... Что бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб “не стеснять воли”. Да нет... кого здесь?..»

    — О чем вы задумались? — спросила она.

    — Ничего, ничего, продолжай!

    — Я кончила.

    — Хорошо, Вера, буду работать над собой, и если мне не удастся достигнуть того, чтоб не замечать тебя, забыть, что ты живешь в доме, так я буду притворяться...

    — Зачем притворяться: вы только откажитесь искренно, не на словах со мной, а в душе перед самим собой, от меня.

    — Безжалостная!

    — Убедите себя, что мой покой, мои досуги, моя комната, моя... «красота» и любовь... если она есть или будет... — это все мое, и что посягнуть на то или другое — значит...

    Она остановилась.

    — Что?

    — Посягнуть на чужую собственность или личность...

    — О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить! Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе как брат, друг и будем жить по твоей программе. Если же... ну, если это любовь — я тогда уеду!

    Что-то опять блеснуло в ее глазах. Он взглянул, но поздно: она опустила взгляд, и когда подняла, в нем ничего не было.

    — Экая сверкающая ночь! — шепнул он.

    — Аминь! — сказала она, подавая ему руку. — Пойдемте к бабушке пить чай. Вот она открыла окно, сейчас позовет...

    — Одно слово, Вера: скажи, отчего ты такая?

    — Какая?

    — Мудрая, сосредоточенная, решительная...

    — Еще, еще прибавьте! — сказала она с дрожащим от улыбки подбородком. — Что значит мудрость?

    — Мудрость... это совокупность истин, добытых умом, наблюдением и опытом и приложимых к жизни... — определил Райский, — это гармония идей с жизнью!

    — Опыта у меня не было почти никакого, — сказала она задумчиво, — и добыть этих идей и истин мне неоткуда...

    — Ну так у тебя зоркий от природы глаз и мыслящий ум...

    — Что ж, это позволительно иметь или, может быть, стыдно девице, неприлично?..

    — Откуда эти здравые идеи, этот выработанный язык? — говорил, слушая ее, Райский.

    — Вы дивитесь, что на вашу бедную сестру брызнула капля деревенской мудрости! Вам бы хотелось видеть дурочку на моем месте — да? Вам досадно?..

    — Ах, нет — я упиваюсь тобой. Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но хочешь знать, как я разумею и отчего так высоко ставлю ее? Красота — и цель, и двигатель искусства, а я художник: дай же высказать раз навсегда...

    — Говорите, — сказала она.

    — В женской высокой, чистой красоте, — начал он с жаром, обрадовавшись, что она развязала ему язык, — есть непременно ум, в твоей например. Глупая красота — не красота. Вглядись в тупую красавицу, всмотрись глубоко в каждую черту лица, в улыбку ее, взгляд — красота ее мало-помалу превратится в поразительное безобразие. Воображение может на минуту увлечься, но ум и чувство не удовлетворятся такой красотой: ее место в гареме. Красота, исполненная ума, — необычайная сила, она движет миром, она делает историю, строит судьбы; она явно или тайно присутствует в каждом событии. Красота и грация — это своего рода воплощение ума. От этого дура никогда не может быть красавицей, а дурная собой, но умная женщина часто блестит красотой. Красота, про которую я говорю, не материя: она не палит только зноем страстных желаний: она прежде всего будит в человеке человека, шевелит мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения, если сама стоит на высоте своего достоинства, не тратит лучи свои на мелочь, не грязнит чистоту...

    Он остановился задумчиво.

    — Все это не ново: но истина должна повторяться. Да, красота — это всеобщее счастье! — тихо, как в бреду, говорил он, — это тоже мудрость, но созданная не людьми. Люди только ловят ее признаки, силятся творить в искусстве ее образы, и все стремятся, одни сознательно, другие слепо и грубо, к красоте, к красоте... к красоте! Она и здесь — и там! — прибавил он, глядя на небо, — и как мужчина может унизить, исказить ум, упасть до грубости, до лжи, до растления, так и женщина может извратить красоту и обратить ее, как модную тряпку, на наряд, и затаскать ее... Или, употребив мудро — быть солнцем той сферы, где поставлена, влить массу добра... Это женская мудрость! Ты поймешь, Вера, что я хочу сказать, ты женщина!.. И... ужели твоя женская рука поднимется казнить за это поклонение — и человека, и артиста!..

    — Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я...

    — Что?

    — Не мудрая дева! Нет — у меня нет этого елея! — произнесла она. Что-то похожее на грусть блеснуло в глазах, которые в одно мгновение поднялись к небу и быстро потупились. Она вздрогнула и ушла торопливо домой.

    — Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться?.. — в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.

    Читать далее>>

    Скачать роман "Обрыв" в формате .doc (827КБ) 

    Все права защищены, использование материалов без прямой активной ссылки на наш сайт категорически запрещено © 2008—2024