Однажды бабушка велела заложить свою старую, высокую карету,
надела чепчик, серебристое платье, турецкую шаль, лакею велела
надеть ливрею и поехала в город с визитами, показывать внучка, и
в лавки, делать закупки.
Их везла пара сытых лошадей, ехавших медленной рысью; в груди у
них что-то отдавалось, точно икота. Кучер держал кнут в кулаке,
вожжи лежали у него на коленях, и он изредка подергивал ими, с
ленивым любопытством и зевотой поглядывая на знакомые предметы
по сторонам.
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было
человека, который бы не поклонился ей. С иными она
останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого
встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, —
всё это бегло, на ходу.
Доехали они до деревянных рядов. Купец встретил ее с поклонами и
с улыбкой, держа шляпу на отлете и голову наклонив немного в
сторону.
— Татьяне Марковне!.. — говорил он с улыбкой, показывая ряд
блестящих белых зубов.
— Здравствуйте. Вот вам внука привезла, настоящего хозяина
имения. Его капитал мотаю я у вас в лавке. Как рисует, играет на
фортепьяно!..
Райский дернул бабушку за рукав.
Кузьма Федотыч отвесил и Райскому такой же поклон.
— Хорошо ли торгуете? — спросила бабушка.
— Грех пожаловаться, сударыня. Только вы редко стали жаловать, —
отвечал он, смахивая пыль с кресла и почтительно подвигая ей, а
Райскому поставив стул.
В лавке были сукна и материи, в другой комнате — сыр, и леденцы,
и пряности, и даже бронза.
Бабушка пересмотрела все материи, приценилась и к сыру, и к
карандашам, поговорила о цене на хлеб и перешла в другую, потом
в третью лавку, наконец, проехала через базар и купила только
веревку, чтоб не вешали бабы белье на дерево, и отдала Прохору.
Он долго ее рассматривал, всё потягивая в руках каждый вершок,
потом осмотрел оба конца и спрятал в шапку.
— Ну, теперь пора с визитами, — сказала она. — Поедем к Нилу
Андреевичу.
— Кто это Нил Андреевич? — спросил Борис.
— Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный
человек: солидный, умный, молчит всё; а если скажет, даром слов
не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал, то и свято.
Ты приласкайся к нему: он любит пожурить...
— Что ж, бабушка, толку, что журит? Я не хочу...
— Молод, молод ты; после сам спасибо скажешь. Слава Богу, что не
вывелись такие люди, что уму-разуму учат! Зато как лестно, когда
кого похвалит! Набожный такой! Одного франта так отделал, узнав,
что он в Троицу не был в церкви, что тот и язык прикусил. «Я,
говорит, донесу на вас: это вольнодумство!» И ведь донесет, с
ним шутить нельзя. Двух помещиков под опеку подвел. Его боятся
как огня. А так — он добрый: ребенка встретит — по голове
погладит, букашку на дороге никогда не раздавит, а отодвинет
тростью в сторону: «Когда не можешь, говорит, дать жизни, и не
лишай». И с вида важный; лоб как у твоего дедушки, лицо строгое,
брови срослись. Как хорошо говорит — заслушаешься! Ты
приласкайся к нему. И богат. Говорят, что в кармане у себя он
тоже казенную палату завел, да будто родную племянницу обобрал и
в сумасшедший дом запер. Есть грех, есть грех...
Но Нила Андреевича они не застали дома: он был в палате.
Проезжая мимо дома губернатора, бабушка горделиво отвернулась.
— Тут живет губернатор Васильев... или Попов какой-то. (Бабушка
очень хорошо знала, что он Попов, а не Васильев.) Он воображает,
что я явлюсь к нему первая с визитом, и не заглянул ко мне:
Татьяна Марковна Бережкова поедет к какому-то Попову или
Васильеву!
Губернатор ничего «не воображал», но Бережковой было досадно,
что он не оказал ей внимания.
— Нил Андреич поважнее, постарше и посолиднее его, а в Новый год
и на Пасху всегда заедет с визитом, и кушать иногда жалует!
Заехали потом к старой княгине, жившей в большом темном доме.
Там жилым пахло только в одном уголке, где она гнездилась, а
другие двадцать комнат походили на покои в старом бабушкином
доме.
Княгиня была востроносая, худенькая старушка, в темном платье, в
кружевах, в большом чепце, с сухими, костлявыми, маленькими
руками, переплетенными синими жилами, и со множеством старинных
перстней на пальцах.
— Княгиня-матушка!.. — Татьяна Марковна!.. — воскликнули
старушки.
Болонка яростно лаяла из-под канапе.
— Вот внука привезла показать — настоящего хозяина: как играет,
рисует!
Он должен был поиграть на фортепьяно. Потом ему принесли тарелку
земляники. Бабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на
комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты
из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту,
чопорность, порядок; слушал, как во всех комнатах попеременно
пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых
часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой
княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и
сравнивал с оригиналом. И всё это точно складывал в голову,
следил, как там, где-то, отражался дом, княгиня, болонка,
пожилой слуга с проседью, в ливрейном фраке, слышался бой
часов...
Заехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине
Карповне Крицкой, которая смотрела на жизнь как на ряд побед,
считая потерянным день, когда на нее никто не взглянет нежно или
не шепнет ей хоть намека на нежность.
Нравственные женщины, строгие судьи, и между прочим Нил
Андреевич, вслух порицали ее, Татьяна Марковна просто не любила,
считала пустой вертушкой, но принимала, как всех, дурных и
хороших. Зато молодежь гонялась за Крицкой.
У Полины Карповны Крицкой бабушка пробыла всего минут десять, но
хозяйка успела надеть блузу с кружевами, плохо сходившуюся
спереди.
Она обливала взглядами Райского; нужды ей нет, что он был ранний
юноша, успела ему сказать, что у него глаза и рот обворожительны
и что он много побед сделает, начиная с нее...
— Что вы это ему говорите: он еще дитя! — полугневно заметила
бабушка и стала прощаться. Полина Карповна извинялась, что муж в
палате, обещала приехать сама и в заключение взяла руками
Райского за обе щеки и поцеловала в лоб.
— Бесстыдница, беспутная! и ребенка не пропустила! — ворчала
бабушка дорогой.
А Райский был смущен. Молодая женщина, белая шея, свобода в
речах и обдаванье смелыми взглядами вскипятили воображение
мальчика. Она ему казалась какой-то светлой богиней,
королевой...
— Армида! — вслух, забывшись, сказал он, внезапно вспомнив об
«Освобожденном Иерусалиме».
— Бесстыжая! — ворчала бабушка, подъезжая к крыльцу
предводителя. — Узнает Нил Андреич, что он скажет? Будет тебе,
вертушка!
Какой обширный дом, какой вид у предводителя из дома! Впрочем, в
провинции из редкого дома нет прекрасного вида: пейзажи, вода и
чистый воздух — там дешевые и всем дающиеся блага. Обширный
двор, обширные сады, господские службы, конюшни.
Дом вытянулся в длину, в один этаж, с мезонином. Во всем
благословенное обилие: гость приедет — как Одиссей в гости к
царю.
Многочисленное семейство то и дело сидит за столом, а в
семействе человек восемнадцать: то чай кушают, то кофе кушают,
то просто кушают. Кушают в столовой, кушают в беседке, кушают на
лужку, кушают на балконе.
Экономка весь день гремит ключами; буфет не затворяется. По
двору поминутно носят полные блюда из кухни в дом, а обратно
человек тихим шагом несет пустое блюдо, пальцем или языком
очищая остатки. То барыне бульон, то тетеньке постное, то
барчонку кашки, барину чего-нибудь посолиднее.
Гостей вечный рой, слуг человек сорок, из которых иные, пообедав
прежде господ, лениво отмахивают мух ветвями, а другой,
задремав, покроет ветвью лысую голову барина или величавый чепец
барыни.
За обедом подают по два супа, по два холодных блюда, по четыре
соуса и по пяти пирожных. Вина — одно кислее другого — всё как
следует в открытом доме в провинции.
На конюшне двадцать лошадей: одни в карету барыни, другие в
коляску барину; то для парных дрожек, то в одиночку, то для
большой коляски — детой катать, то воду возить; верховые для
старшего сына, клеппер для младших и, наконец, лошачок для
четырехлетнего.
Комнат в доме сколько! учителей, мамзелей, гувернанток,
приживалок, горничных... и долгов на доме сколько!
Татьяну Марковну и Райского все встретили шумно, громко,
человеческими голосами, собачьим лаем, поцелуями, двиганьем
стульев и сейчас начали кормить завтраком, поить кофе, потчевать
ягодами.
Побежали в кухню и из кухни лакеи, девки, — как бабушка ни
отбивалась от угощенья!
Райского окружили сверстники, заставили его играть, играли сами,
заставили рисовать, рисовали сами, привели француза-учителя.
— Vous avez du talent, monsieur, vraiment!1 — сказал
тот, посмотрев его рисунок.
И Райский был на седьмом небе.
Потом повели в конюшню, оседлали лошадей, ездили в манеже и по
двору, и Райский ездил. Две дочери, одна черненькая, другая
беленькая, еще с красненькими, длинными, не по росту, кистями
рук, как бывает у подрастающих девиц, но уже затянутые в корсет
и бойко говорящие французские фразы, обворожили юношу.
С приятным волнением и задумчиво ехал оттуда Райский. Ему бы
хотелось домой; но бабушка велела еще повернуть в какой-то
переулок.
— Куда, бабушка? Пора домой, — сказал Райский.
— Вот еще к старичкам Молочковым заедем, да и домой.
— Чем же они замечательны?
— Да тем, что они... старички.
— Ну, вот, старички! — с неудовольствием проговорил Райский, под
впечатлением от живой картины предводительского дома и поцелуя
Полины Карповны.
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу
и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают.
Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому:
прожили век,
как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
— Старички! — с неудовольствием говорил Райский.
— Что морщишься: надо уважать старость!
В самом деле, муж и жена, к которым они приехали, были только
старички, и больше ничего. Но какие бодрые, тихие, задумчивые,
хорошенькие старички!
Оба такие чистенькие, так свежо одеты; он выбрит, она в седых
буклях, так тихо говорят, так любовно смотрят друг на друга, и
так им хорошо в темных, прохладных комнатах, с опущенными
сторами. И в жизни, должно быть, хорошо!
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством
глядел на стариков, слушал, как они припоминали молодость, не
верил их словам, что она была первая красавица в губернии, а он
— молодец и сводил будто женщин с ума.
Он поиграл и им, по настоянию бабушки, и унес какое-то тихое
воспоминание, дремлющую картину в голове об этой давно и
медленно ползущей жизни.
Но Армида и две дочки предводителя царствовали наперекор всему.
Он попеременно ставил на пьедестал то одну, то другую, мысленно
становился на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно
задумывался, или мурашки бегали по нем, и он ходил, подняв
голову высоко, пел на весь дом, на весь сад, плавал в безумном
восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался...
Перед ним носится какая-то картина; он стыдливо и лукаво
смеется, кого-то ловит руками, будто обнимает, и хохочет в диком
опьянении...
