Вера вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с
жадностью выпила стакан и ни с кем не сказала ни слова.
— Что ты такая скучная, Верочка — здорова ли? — спросила бабушка
сухо.
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит
Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение
плечами) нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна,
изменились... как будто похудели... и бледны немножко... Это к
вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо
обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
— Да, у меня зубы немного болят, — нехотя отвечала Вера. — Это
скоро пройдет...
Бабушка глядела в сторону и грустно молчала. Райский, держа
двумя средними пальцами вилку, задумчиво ударял ею по тарелке.
Он тоже ничего не ел и угрюмо молчал. Только Марфинька с
Викентьевым ели всё, что подавали, и без умолку болтали.
— Что вы этому шарику пожелаете? — спрашивала Марфинька.
— Крысу за пазуху! — без запинки отвечал Викентьев.
— Что вы это! Я бабушке загадала...
И оба старались задушить неистовый хохот, справившись с которым,
Марфинька рассердилась на своего жениха «за дерзость» против
бабушки.
— Позвольте посоветовать вам, Вера Васильевна, — начал Тит
Никоныч, отвечая на возражение Веры, — не пренебрегать
здоровьем. Теперь август: вечера становятся сыры. Вы делаете
продолжительные прогулки — это прекрасно: ничто так не
поддерживает здоровья, как свежий воздух и моцион. Но при этом
отнюдь не должно позволять себе выходить по вечерам с открытой
головой, а равно и без ботинок на толстой подошве. Особенно
дамам при нежной комплексии... Всего лучше
при этом брать с собой косыночку теплую... Я видел, только что
привезли модные, из легкого козьего пуха... Я уже приобрел
три... вам, Татьяне Марковне и Марфе Васильевне... но без вашего
позволения не смел представить...
Бабушка с ласковой грустью кивнула ему головой, Вера старалась
улыбнуться, а Марфинька без церемонии сказала:
— Ах, какой вы добрый, Тит Никоныч! после ужина я поцелую вас:
вы позволите?
— Я не позволю, я ревнив! — сказал Викентьев.
— Вас не спросят! — отвечала Марфинька.
Тит Никоныч заливался застенчивым смехом.
— К вашим услугам, Марфа Васильевна!.. сочту себя счастливым...
— приговаривал он. — Какая отменная девица! — вполголоса добавил
он, обращаясь к Райскому, — это распускающаяся, так сказать,
роза на стебельке, до коей даже дыхание ветерка не смеет
коснуться!
И чмокнул умиленно губами.
«Да, правда, роза в полном блеске! — подумал Райский со вздохом,
— а та — как лилия, “до коей” уже, кажется, касается не ветерок,
а ураган».
Он глядел на Веру. Она встала, поцеловала руку у бабушки, вместо
поклона взглядом простилась с остальными и вышла.
И другие встали из-за стола. Марфинька подбежала к Титу Никонычу
и исполнила свое намерение.
— Нельзя ли прислать косыночку завтра? — шептала она ему, — мы
утром с Николаем Андреичем на Волгу уйдем... она понадобится...
— С полным моим удовольствием!.. — говорил Тит Никоныч, шаркая,
— сам завезу...
Она еще поцеловала его в лоб и бросилась к бабушке.
— Ничего, ничего, бабушка! — говорила она, заминая вопрос
Татьяны Марковны о том, «что она там шепчет Титу Никонычу?» Но
не замяла.
Тит Никоныч не мог солгать Татьяне Марковне и, смягчая, извиняя
всячески просьбу Марфиньки, передал бабушке.
— Попрошайка! — упрекнула ее Татьяна Марковна, — иди спать —
поздно! А вам, Николай Андреич, домой пора. С Богом, покойной
ночи!
— Я вас завезу — по обыкновению: у меня дрожки, — сказал любезно
Тит Никоныч.
Едва Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел
сзади. Она подошла к роще, постояла над обрывом, глядя в темную
бездну леса, лежащую у ее ног, потом завернулась в мантилью и
села на свою скамью.
Райский издали дал знать о себе кашлем и подошел к ней.
— Я посижу с тобой, Вера, — сказал он, — можно?
Она молча отодвинулась, чтоб дать ему место.
— Ты очень печальна: ты страдаешь!
— Зубы болят... — отвечала она.
— Нет, не зубы — ты вся болишь: скажи мне... что у тебя?
Поделись горем со мной...
— Зачем? я сумею снести одна. Ведь я не жалуюсь.
Он вздохнул.
— Ты любишь несчастливо — кого? — шепнул он.
— Опять «кого»? Да вас, Боже мой! — сказала она, с нетерпением
повернувшись на скамье.
— К чему этот злой смех и за что? Чем я заслужил его? Тем, что
страстно люблю, глупо верю и рад умереть за тебя...
— Какой смех! мне не до смеха! — почти с отчаянием сказала она,
встала со скамьи и начала ходить взад и вперед по аллее.
Райский оставался на скамье.
«А я всё надеялась... и надеюсь еще... безумная! Боже мой! —
ломая руки, думала она. — Попробую бежать на неделю, на две:
избавиться этой горячки, хоть на время... вздохнуть! сил нет!»
Она остановилась перед Райским.
— Брат! — сказала она, — я завтра уеду за Волгу, — пробуду там,
может быть, долее обыкновенного...
— Этого только недоставало! — горестно произнес Райский, не дав
договорить.
— Я не простилась с бабушкой, — продолжала она, не обращая
внимания на его слова, — она не знает, скажите вы ей, а я уеду
на заре.
Он молчал уничтоженный.
— Теперь и я уеду! — вслух подумал он.
— Напрасно, погодите... — сказала она, с примесью будто
искренности, — когда я немного успокоюсь...
Она на минуту остановилась.
— Я, может быть, объясню вам... И тогда мы простимся с вами
иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь... я не могу!..
Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да
окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять
часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай,
если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с
грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои
странности... (она вздохнула) и примите поцелуй сестры...
Она обеими руками взяла его голову, поцеловала в лоб и быстро
пошла прочь.
— Благодарю вас за всё, — сказала она, вдруг обернувшись,
издали, — теперь у меня нет сил доказать, как я благодарна вам
за дружбу... всего более за этот уголок. Прощайте и простите
меня!
Она уходила. Он был в оцепенении. Для него пуст был целый мир,
кроме этого угла, а она посылает его из него туда, в бесконечную
пустыню! Невозможно заживо лечь в могилу!
— Вера! — крикнул он, торопливо догнав ее.
Она остановилась.
— Позволь мне остаться, пока ты там... Мы не будем видеться, я
надоедать не стану! Но я буду знать, где ты, буду ждать, пока ты
успокоишься, и — по обещанию — объяснишь... Ты сейчас сама
сказала... Здесь близко, можно перекинуться письмом...
Он поводил языком по горячим губам и кидал эти фразы торопливо и
отрывисто, как будто боялся, что она уйдет сию минуту и пропадет
для него навсегда.
У него была молящая мина, он протянул руку к ней. Она молчала
нерешительно, тихо подходя к нему.
— Дай этот грош нищему... Христа ради! — шептал он страстно,
держа ладонь перед ней, — дай еще этого рая и ада вместе! Дай
жить, не зарывай меня живого в землю!.. — едва слышно
договаривал он, глядя на нее с отчаянием.
Она глядела ему во все глаза и сделала движение плечами, как
будто чувствовала озноб.
— Чего вы просите! сами не знаете... — тихо отвечала она.
— Христа ради! — повторял он, не слушая ее и всё держа
протянутую ладонь.
А она задумалась, глядя на него изредка, то с состраданием, то
недоверчиво.
— Хорошо, оставайтесь, — прибавила потом решительно, — пишите ко
мне: только не проклинайте меня, если ваша «страсть», — с
небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, — и от
этого не пройдет! «А может быть, и пройдет... — подумала сама,
глядя на него, — ведь это так, фантазия!»
— Всё вынесу — все казни!.. Скорее бы не вынес счастья! а
муки... дай их мне: они — тоже жизнь! Только не гони, не удаляй:
поздно!
— Как хотите! — отвечала она рассеянно, о чем-то думая.
Он ожил, у него нервы заиграли.
А она думала с тоской: «Зачем не он говорит это!»
— Хорошо, — сказала она, — так я уеду не завтра, а послезавтра.
И сама будто ожила, и у самой родилась какая-то не то надежда на
что-то, не то замысел. Оба стали вдруг довольны, каждый про себя
и друг другом.
— Позовите только Марину ко мне теперь же — и покойной ночи!
