Марфинька первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки,
выскочили встретить его, и все, до Пашутки включительно,
обрадовались ему почти до слез, так что и ему, несмотря на хмель
страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного приема.
«Ах, зачем мне мало этого счастья — зачем я не бабушка, не
Викентьев, не Марфинька: зачем я — Вера в своем роде?» — думал
он и боязливо искал Веру
глазами.
— А Вера уехала вчера! — сказала Марфинька с особенной живостью,
заметив, конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.
— Да, Вера Васильевна уехала, — повторил и Викентьев.
— Барышни нет! — сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.
Ему бы радоваться, а у него сердце упало.
«И весело им, что уехала, улыбаются: им это ничего!» — думал он,
проходя к Татьяне Марковне в кабинет.
— Как я ждала тебя, хотела эстафету посылать! — сказала она с
тревожным лицом, выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.
Он испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.
— Что такое случилось?
— Твой друг, Леонтий Иванович...
— Ну?
— Болен.
— Бедный! Что с ним? Я сейчас поеду... Опасно?
— Погоди, я велю лошадь заложить, а пока скажу от чего: в городе
уж все знают. Я только для Марфиньки секретничаю. А Вера уж
узнала от кого-то...
— Что с ним случилось?
— Жена уехала... — шепотом сказала Татьяна Марковна,
нахмурившись, — он и слег. Кухарка его третьего дня и вчера два
раза прибегала за тобой...
— Куда уехала?
— С французом, с Шарлем укатила! Того вдруг вызвали в Петербург
зачем-то. Ну вот и она... «Меня, говорит, кстати проводит до
Москвы m-r Charles». И как схитрила: «Хочу, говорит, повидаться
с родными в Москве» — и выманила у мужа вид для свободного
проживания.
— Ну так что ж за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем
не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не
узнает. Она воротится...
— Ты не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит
забыть ее, говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может
жить с ним, зачахнет здесь...
Райский пожал плечами.
— Ах, Боже мой! Ах, дура! — горевал он. — Бедный Леонтий! Мало
ей самой было негласного скандала —
нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как мне жаль его!
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него
честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да
остроты не дал... закопался в свои книги! У кого он там на
руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его
сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты... Мы его там
пока поместим... Я на случай велела приготовить две комнаты.
— Что вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и
велели!..
Он пошел на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга,
между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды
Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько
своих писем к нему, в которых просил известий о Софье
Беловодовой, а потом забыл.
Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней,
отвечая на его письмо.
«Когда опомнился! — подумал он, — тогда у меня еще было свежо
воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже
Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что
напоминает Веру!»
Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни
серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб
отперли ему двери.
Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не
зная, постучать или войти прямо.
Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в
женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся
лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего
передернуло.
— Насилу вас принесла нелегкая! — сказал он с досадой,
вполголоса, — где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю
совсем... Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один...
— Что с ним?
— Что: разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда
услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза
помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь,
кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается
горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит как
шальной... Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы
останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке
тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить
его...
Он плюнул с досады.
— На кухарку положиться нельзя — она идиотка. Вчера дала ему
принять зубного порошка вместо настоящего. Завтра вечером я
сменю вас... — прибавил он.
Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.
— За что такая милость, — спросил Марк желчно, не давая руки.
— Благодарю, что не кинули моего бедного товарища...
— Ах, очень приятно! — сказал Марк, шаркая обеими туфлями и
крепко тряся за руку Райского, — я давно искал случая услужить
вам...
— Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, всё выворачиваете
себя наизнанку!..
— А вы всё рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! — ядовито отвечал
Волохов. — Ну на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для
нее или для кого-нибудь другого пришел к Козлову, а не для него
самого?
— Ну хорошо, Марк Иванович, Бог с вами и с вашими манерами! Сила
не в них и не в моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело...
— Опять похвала!
— Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы
думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а
я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею,
если вам не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу
рисовать жизнь по-своему!
— Хорошо, сахарничайте, как хотите! — сквозь зубы проворчал
Марк.
— Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, —
продолжал Райский, — и если горе не пройдет, то он и останется
навсегда в тихом углу...
— Вот теперь дайте руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за
руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже
не может. Он останется без угла и без куска... Славная мысль вам
в голову пришла!
— Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце,
— заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей руки...
Бабушка выдумала это...
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я
когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито
в ней много!.. Ну, я пойду, а вы присматривайте за Козловым, —
если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему
мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул
нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да
съел... Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут
какой-то бурдой из кофе потчевала...
— А вот что: не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой
за ужином, — сказал Райский.
— Нет, я поужинаю ужо дома.
— Может быть... у вас денег нет?.. — робко предложил Райский и
хотел достать бумажник.
Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.
— Нет, нет — у меня теперь есть деньги... — сказал он, глядя
загадочно на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь
выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли,
живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной
особы. Сегодня там баню топят: я схожу в баню, потом поужинаю и
лягу уж на всю ночь.
— Вы похудели — и как будто нездоровы! — заметил Райский, —
глаза у вас...
Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее
прежнего.
— А вы на мой взгляд еще нездоровее! — сказал он. — Посмотритесь
в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем...
— У меня разные беспокойства...
— И у меня тоже, — сухо заметил Волохов. — Прощайте.
Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтию и подошел на
цыпочках к постели.
— Кто тут? — спросил слабо Козлов.
— Здравствуй, Леонтий — это я! — сказал Райский, взяв за руку
Козлова и садясь в кресло подле постели.
Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно
спустил ноги с постели и сел, глядя на него.
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, —
заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я всё ждал
— не заглянет ли, думаю.
Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза
Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно
не противно мне...
— Меня не было в городе, — отвечал Райский, — я сейчас только
воротился и узнал, что ты болен...
— Врут, я не болен. Я притворился... — сказал он, опуская голову
на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и
рассеянно глядел на Райского.
— Что бишь такое я хотел сказать тебе?..
Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.
— Ты бы лег, Леонтий, — заметил Райский, — ты болен...
— Я не болен, — почти с досадой отвечал Козлов. — Что это вы
все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и
лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно
или зарежусь...
— Ты, однако, слаб, насилу ходишь — право, ляг...
— Да, слаб, это правда, — наклонясь через спинку стула к
Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку
на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках
горячие слезы. Леонтий плакал.
— Это слабость, да... — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не
болен... я не в горячке... врут они... не понимают... Я и сам не
понимал ничего... Вот, как увидел тебя... так слезы льются, сами
прорвались... Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной,
как все они смеются... эти учителя, товарищи... Я вижу у них
злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не
растравлять еще больше тоски Леонтья.
— Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! — сказал он, насилу
одолевая себя.
— Ты добрый, старый товарищ... ты и в школе не смеялся надо
мной... Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со
мной случилось?..
Райский молчал.
— Вот я тебе покажу... — Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо
и подал ему.
Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором
уж слышал от бабушки.
— Уничтожь его, — советовал он, — пока оно цело, ты не
успокоишься...
561
— Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и
пряча его опять в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко
мне: других у меня нет. Это одно только и осталось у меня на
память от нее... — добавил он, глотая слезы.
— Да, такое чувство заслуживало лучшей доли... — тихо сказал
Райский. — Но, друг Леонтий, прими это как болезнь, как
величайшее горе... Но всё же не поддавайся ему — жизнь еще
длинна, ты не стар...
— Жизнь кончилась, — перебил Леонтий, — если...
— Если что?
— Если она... не воротится... — шепнул он.
— Как, ты хотел бы... ты принял бы ее теперь!..
— Ах, Борис, и ты не понимаешь! — почти с отчаянием произнес
Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. — Боже мой!
Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по
ночам у постели — и всё-таки не угадывают моей болезни и
лекарства, какое нужно, а лекарство одно...
Райский молчал.
Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плечи и,
сильно тряся, шептал в отчаянии:
— Ее нет, — вот моя болезнь! Я не болен, я умер, и настоящее
мое, и будущее — всё умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее,
приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я
ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого
дела!..
Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему
жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на
жизнь древних, и что утешить его нечем.
— Теперь я понимаю, — заметил он, — но я не знал, что ты так
любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что
изменяешь ей для своих греков и римлян...
Козлов горько улыбнулся.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис! — сказал он, — и не
случись этого... я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю
древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил... живую женщину;
и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих
учеников... и тебя самого... и этот город, вот с этим переулком,
забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А
теперь это всё опротивело: я бы готов
хоть к полюсу уехать... Да, я это недавно узнал: вот как тут
корчился на полу и читал ее письмо...
Райский вздохнул.
— А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы —
и как любил бы — она бы узнала это теперь... — добавил он.
У него опять закапали слезы.
— Знаешь что, Леонтий: я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны,
— сказал Райский.
Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с
всклокоченной головой, и не слушал его.
— Бабушка просит тебя переехать к нам, — продолжал Райский, — ты
здесь один пропадешь с тоски.
Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.
— Спасибо ей: она святая женщина! Что я буду таким уродом носить
свое горе по чужим углам!..
— Это не чужой угол, Леонтий: мы с тобой братья. Наше родство
сильнее родства крови...
— Да, да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель,
говорил Козлов, и взяв за руку Райского, — прости за эгоизм.
После... после... я сам притащусь, попрошусь смотреть за твоей
библиотекой... когда уж надежды не будет...
— А у тебя есть надежда?
— А что? — вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на
постели и подвигая лицо к Райскому, — ты думаешь, что нет
надежды?..
Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить
его ею напрасно.
— Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать: я так мало следил за
твоей женою, давно не видал... не знаю хорошо ее характера.
— Да, ты не хотел немного заняться ею... Я знаю, ты дал бы ей
хороший урок... Может быть, этого бы и не было...
Он вздохнул глубоко.
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на
француза, да я не понял тогда... мне в голову не приходило... —
Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг
сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул
какой-то луч. — Может быть, она вспомнит... может быть...
— Может быть... — нерешительно сказал Райский.
— Постой... что это?.. Кто-то будто едет сюда... — заговорил
Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил
голову.
Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с
красными обшивками, стоя махал вожжой.
— Я всё жду... всё думаю, не опомнится ли? — мечтал он, — и
ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной
ручищей, повалит меня и велит лежать. «Не воротится, говорит,
лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.
Он вопросительно поглядывал на Райского.
— А ты как думаешь? — шептал он, — ты лучше знаешь женщин — что
он смыслит! Есть надежда... или...
— Если и есть, то во всяком случае не теперь, — сказал Райский,
— разве после когда-нибудь...
Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил
руки с локтями себе на голову.
— Завтра я перевезу тебя к нам, — сказал ему Райский, — а теперь
прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь
побыть с тобой.
Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он
вышел.
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье,
сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не
поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за
Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина —
и Бог знает чего еще.
— Зачем это? он ничего не ест, бабушка, — сказал Райский.
— А как тот... опять придет?
— Кто тот?
— Ну, кто — Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что
застал его там...
— Ах, бабушка! Я сейчас поеду и скажу Марку...
— Сохрани тебя Господи! — удержала она его, — на смех
поднимет...
— Нет — поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас...
— Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт — и Бог с ним! Он
пропащий! А что... о восьмидесяти рублях не поминает?
Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать
письмо Аянова и другие полученные им письма из Петербурга,
вместе с журналами и газетами.
