На другой день, в деревенской церкви Малиновки с десяти часов
начали звонить в большой колокол, к обедне.
В доме была суета. Закладывали коляску, старомодную карету.
Кучера оделись в синие, новые кафтаны, намазали головы коровьим
маслом и с утра напились пьяны. Дворовые женщины и девицы
пестрели праздничными, разноцветными ситцевыми платьями,
платками, косынками, ленточками. От горничных за десять шагов
несло гвоздичной помадой.
Егорка явился было неслыханным франтом, в подаренном ему Райским
коротеньком пиджаке, клетчатых зеленых, почти новых, панталонах,
и в купленных им самим — оранжевом галстухе и голубом жилете.
Он, в этом наряде, нечаянно попался на глаза Татьяне Марковне.
— Это что! — строго крикнула она на него, — что за чучело, на
кого ты похож? Долой! Василиса! Выдать им всем ливрейные фраки:
и Сережке, и Степке, и Петрушке, и этому шуту! — говорила она,
указывая на Егора. — Яков пусть черный фрак да белый галстух
наденет. Чтобы и за столом служили, и вечером оставались в
ливреях!
Весь дом смотрел парадно, только Улита в это утро глубже, нежели
в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела
надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или
завтрешнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои белые
колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и
господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Бабушка, отдав приказания с раннего утра, в восемь часов сделала
свой туалет и вышла в залу, к гостье и будущей родне своей, в
полном блеске старческой красоты,
с сдержанным достоинством барыни и с кроткой улыбкой счастливой
матери и радушной хозяйки.
Она надела на седые волосы маленький простой чепчик; на ней
хорошо сидело привезенное ей Райским из Петербурга шелковое
светло-коричневое платье. Шея закрывалась шемизеткой с широким
воротничком из старого пожелтевшего кружева. На креслах в
кабинете лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда
приедут гости к завтраку и обеду.
Теперь она собиралась ехать всем домом к обедне и в ожидании,
когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно по зале,
сложив руки крестом на груди и почти не замечая домашней суеты,
как входили и выходили люди, чистя ковры, приготовляя лампы,
отирая зеркала, снимая чехлы с мебели.
Она подходила то к одному, то к другому окну, задумчиво смотрела
на дорогу, потом с другой стороны в сад, с третьей на дворы.
Командовали всей прислугой и распоряжались Василиса и Яков, а
Савелий управлялся с дворней.
Мать Викентьева разоделась в платье gris-de-perle1 с
отделкой из темных кружев. Викентьев прибегал уже, наряженный с
осьми часов во фрак и белые перчатки. Ждали только появления
Марфиньки.
И когда она появилась, радости и гордости Татьяны Марковны не
было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в
это утро еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества —
со всех сторон — знаков внимания, не только от бабушки, жениха,
его матери, но в каждом лице из дворни светилось непритворное
дружество, ласка к ней и луч радости по случаю ее праздника.
Бабушка уже успела побывать у нее в комнате, когда она только
что встала с постели. Проснувшись и поглядев вокруг себя,
Марфинька ахнула от изумления и внезапной радости.
Пока она спала, ей все стены ее двух комнаток чьи-то руки
обвешали гирляндами из зелени и цветов. Она хотела надеть свою
простенькую блузу, а наместо ее, на кресле подле кровати, нашла
утреннее неглиже из кисеи и кружев с розовыми лентами.
Не успела она ахнуть, как на двух других креслах увидела два
прелестные платья — розовое и голубое, на выбор, которое надеть.
— Ах! — сделала она и, вскочив с постели, надела новую блузу, не
надев чулок, — некогда было — подошла к зеркалу и остолбенела:
весь туалет был уставлен подарками.
Она не знала, на что глядеть, что взять в руки. Бросится к
платью, а там тянет к себе великолепный ящик розового дерева.
Она открыла его, — там был полный дамский несессер, почти весь
туалет, хрустальные, оправленные в серебро флаконы, гребенки,
щетки и множество мелочей.
Она стала было рассматривать все вещи, но у ней дрожали руки.
Она схватит один флакон, увидит другой, положит тот, возьмет
третий, увидит гребенку, щетки в серебряной оправе — и всё с ее
вензелем «М». «От будущей maman», — написано было на бумажке,
наклеенной на ящике.
— Ах! — сделала она, растерявшись и захлопывая крышку.
Подле ящика лежало еще несколько футляров, футлярчиков. Она не
знала, за который взяться, что смотреть. Взглянув мельком в
зеркало и откинув небрежно назад густую косу, падавшую ей на
глаза и мешавшую рассматривать подарки, она кончила тем, что
забрала все футляры с туалета и села с ними в постель.
Она боялась открывать их, медлила, наконец открыла самый
маленький.
Там — перстень с одним только изумрудом.
— Ах! — повторила она и, надев перстень, вытянула руку и
любовалась им издали.
Открыла другой футляр побольше — там серьги. Она вдела их в уши
и, сидя в постели, тянулась взглянуть на себя в зеркало. Потом
открыла еще два футляра и нашла большие массивные браслеты в
виде змеи кольцом с рубиновыми глазами, усеянной по местам
сверкающими алмазами, и сейчас же надела их.
Наконец открыла самый большой футляр.
— Ах! — почти с ужасом, замирая, сделала она, увидя целую реку —
двадцать один брильянт, по числу ее лет.
Там бумажка со словами: «К этому ко всему, — читала она, — имею
честь присовокупить самый драгоценный
подарок: лучшего моего друга — самого себя. Берегите его. Ваш
ненаглядный Викентьев».
Она засмеялась, потом поглядела кругом, поцеловала записку,
покраснела до ушей и, спрыгнув с постели, спрятала ее в свой
шкапчик, где у нее хранились лакомства. И опять подбежала к
туалету посмотреть, нет ли чего-нибудь еще, и нашла еще
футлярчик.
Это был подарок Райского: часы, с эмалевой доской, с ее шифром,
с цепочкой. Она взглянула на них большими глазами, потом окинула
взглядом прочие подарки, поглядела по стенам, увешанным
гирляндами и цветами — и вдруг опустилась на стул, закрыла глаза
руками и залилась целым дождем горячих слез.
— Господи! — всхлипывая от счастья, говорила она, — за что они
меня так любят все? Я никому ничего хорошего не сделала и не
сделаю никогда!..
Так застала ее бабушка, неодетую, необутую, с перстнями на
пальцах, в браслетах, в брильянтовых серьгах и обильных слезах.
Она сначала испугалась, потом, узнав причину слез, обрадовалась
и осыпала ее поцелуями.
— Это Бог тебя любит, дитя мое, — говорила она, лаская ее, — за
то, что ты сама всех любишь, и всем, кто поглядит на тебя,
становится тепло и хорошо на свете!..
— Ну пусть бы Николай Андреич: он жених, пусть maman его, —
отвечала Марфинька, утирая слезы, — а брат Борис Павлович: что я
ему!..
— То же, что всем! одна радость глядеть на тебя: скромна, чиста,
добра, бабушке послушна... («Мот! из чего тратит на дорогие
подарки: вот я ужо ему дам!» — в скобках вставила она.) Он урод,
твой братец, только какой-то особенный урод!
— Точно угадал, бабушка: мне давно хотелось синенькие часики —
вот этакие, с эмалью!..
— А что ж ты не спросишь бабушку, отчего она ничего не подарила?
Марфинька зажала ей рот поцелуем.
— Бабушка, любите меня всегда, коли хотите, чтоб я была
счастлива...
— Любовь — любовью, а вот тебе мой всегдашний подарок! —
говорила она, крестя ее. — А вот и еще, чтоб ты этого моего
креста и после меня не забывала...
Она полезла в карман.
— Бабушка! Да ведь вы мне два платья подарили!.. А кто это
зелени и цветов повесил?..
— Всё твой жених, с Полиной Карповной, вчера прислали... от тебя
таили... Сегодня Василиса с Пашуткой убирали на заре... А платья
— твое приданое: будет и еще не два. Вот тебе...
Она вынула футлярчик, достала оттуда золотой крест с четырьмя
крупными брильянтами и надела ей на шею, потом простой гладкий
браслет с надписью: «От бабушки внучке», год и число.
Марфинька припала к руке бабушки и чуть было не расплакалась
опять.
— Всё, что у бабушки есть — а у ней кое-что есть — всё поровну
разделю вам с Верочкой! Одевайся же скорей!
— Какая вы нынче красавица, бабушка! Братец правду говорит: Тит
Никоныч непременно влюбится в вас...
— Полно тебе, болтунья! — полусердито сказала бабушка. — Поди к
Верочке и узнай, что она? Чтобы к обедне не опоздала с нами! Я
бы сама зашла к ней, да боюсь подниматься на лестницу...
— Я сейчас, сейчас... — сказала Марфинька, торопясь одеваться .
