В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста,
свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек,
лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с
румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой,
показывавшей ряд белых, крепких зубов. В руках у него был пучок
васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он
всё это вместе со шляпой положил на стул.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа
Васильевна! — заговорил он, целуя руку у
старушки, потом у Марфиньки, хотя Марфинька отдернула свою, но
вышло так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя —
какие вы!.. — сказал он. — Вот я принес вам...
— Что это вы пропали: вас совсем не видать? — с удивлением, даже
строго, спросила Бережкова. — Шутка ли, почти три недели!
— Мне никак нельзя было, губернатор не пускал никуда; велели
дела канцелярии приводить в порядок... — говорил Викентьев так
торопливо, что некоторые слова даже не договаривал.
— Пустяки, пустяки! не слушайте, бабушка: у него никаких дел
нет... сам сказывал! — вмешалась Марфинька.
— Ей-богу, ах, какие вы: дела по горло было! У нас новый
правитель канцелярии поступает — мы дела скрепляли, описи
делали... Я пятьсот дел по листам скрепил. Даже по ночам
сидели... ей-богу...
— Да не божитесь! что это у вас за привычка божиться по
пустякам: грех какой! — строго остановила его Бережкова.
— Как по пустякам: вон Марфа Васильевна не верят! а я,
ей-богу...
— Опять!
— Правда ли, Татьяна Марковна, правда ли, Марфа Васильевна, что
у вас гость: Борис Павлович приехал? Не он ли это, я встретил
сейчас, прошел по коридору? Я нарочно пришел...
— Вот видите, бабушка? — перебила Марфинька, — он пришел братца
посмотреть, а без этого долго бы пропадал! Что?
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и
прибежал! Я просился, просился у губернатора — не пускает:
говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не
был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить — и то пустил
только вчера, ей-богу...
— Здорова ли маменька? Что, у ней лишаи прошли?
— Проходят, покорно благодарю. Маменька кланяется вам, просит
вас не забыть день ее именин...
— Покорно благодарю! Уж не знаю, соберусь ли я сама: стара да и
через Волгу боюсь ехать. А девочки мои...
— Мы без вас, бабушка, не поедем, — сказала Марфинька, — я тоже
боюсь переезжать Волгу.
— Не стыдно ли трусить? — говорил Викентьев. — Чего вы боитесь?
Я за вами сам приеду на нашем катере... Гребцы у меня все
песенники...
— С вами ни за что и не поеду, вы не посидите ни минуты покойно
в лодке... Что это шевелится у вас в бумаге? — вдруг спросила
она. — Посмотрите, бабушка... ах, не змея ли?
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас
выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке, вижу, сидит в
лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня,
я и четверти часа не сидел — вот какого выудил! А это вам, Марфа
Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков...
— Не надо, вы обещали без меня не рвать — а вот теперь слишком
две недели не были, васильки все посохли: вон какая дрянь!
— Пойдемте сейчас нарвем свежих!..
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится?
Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах
у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли,
или битого мяса? А ты, Марфинька, поди узнай, не хочет ли тот...
Маркушка... чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку
пошли узнать...
— Нет, нет, ничего не хочу, — заторопился Викентьев, — я съел
целый пирог перед тем, как ехать сюда...
— Видите, какой он, бабушка! — сказала Марфинька, — «пирог
съел»!
И сама пошла исполнить поручение бабушки, потом воротилась,
сказав, что ничего не надо и что гость скоро собирается уйти.
— А здесь не накормили бы вас! — упрекнула Татьяна Марковна, —
что вы назавтракались да пришли?
Викентьев сунулся было к Марфиньке.
— Заступитесь за меня! — сказал он.
— Не подходите, не подходите, не трогайте! — сердито говорила
Марфинька.
Он не сидел, не стоял на месте, то совался к бабушке, то бежал к
Марфиньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же
минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг
разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на
которых от торопливости
его говора, или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
— Я ведь съел пирог оттого, что под руку подвернулся. Кузьма
отворил шкаф, а я шел мимо — вижу пирог, один только и был...
— Вам стало жаль сироту, вы и съели? — договорила бабушка. Все
трое засмеялись.
— Нет ли варенья, Марфа Васильевна: я бы поел...
— Вели принести — как не быть? А битого мяса не станете?
Вчерашнее жаркое есть, цыплята...
— Вот бы цыпленка хорошо...
— Не давайте ему, бабушка: что его баловать? не стоит... — Но
сама пошла было из комнаты.
— Нет, нет, Марфа Васильевна, и точно не надо, вы только не
уходите; я лучше обедать буду. Можно мне пообедать у вас,
Татьяна Марковна?
— Нет, нельзя, — сказала Марфинька.
— А ты не шути этим, — остановила ее бабушка, — он, пожалуй, и
убежит. И видно, что вы давно не были, — обратилась она к
Викентьеву, — стали спрашивать позволения отобедать!
— Покорно благодарю-с!.. Марфа Васильевна! куда вы? Постойте,
постойте, и я с вами!..
— Не надо, не надо, не хочу! — говорила она. — Я велю вам
зажарить вашего сазана и больше ничего не дам к обеду.
Она двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала
хлестать хвостом взад и вперед, она с криком «Ай, ай!» выронила
ее на пол и побежала по коридору.
Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а
еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на
фортепиано, с топотом ног над головой Татьяны Марковны, а потом
кто-то точно скатился с лестницы, а дальше промчались по двору и
бросились в сад, сначала Марфинька, за ней Викентьев, и звонко
из саду доносились их говор, пение и смех.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры,
петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем
поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев,
женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились точно живые,
и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука
или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами
опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась
рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не
бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга:
он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
— Хороши оба: на что похожи! — упрекала бабушка.
— Это всё он, — жаловалась Марфинька, — погнался за мной!
Прикажите ему сидеть на месте.
— Нет, не я, Татьяна Марковна: они велели мне уйти в сад, а сами
прежде меня побежали: я хотел догнать, а они...
— Он мужчина, а тебе стыдно, ты не маленькая! — журила бабушка.
— Вот видите, что я из-за вас терплю! — сказала Марфинька.
— Ничего, Марфа Васильевна, бабушки всегда немного ворчат — это
их священная обязанность...
Бабушка услыхала.
— Что, что, сударь? — полусерьезно остановила его Татьяна
Марковна, — подойдите-ка сюда, я, вместо маменьки, уши надеру,
благо ее здесь нет, за этакие слова!
— Извольте, извольте, Татьяна Марковна — ах, надерите,
пожалуйста! Вы только грозите, а никогда не выдерете...
— Ну, вы надерите! — сказал он ей, подставляя голову.
— Когда вы провинитесь передо мной, тогда надеру.
— Постойте еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу, что вы
сказали теперь... А еще любимец его! — говорила Татьяна
Марковна.
Викентьев сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил
бороду в галстух, сморщился, поднял палец вверх и дряблым
голосом произнес: «Молодой человек! твои слова потрясают
авторитет старших!..»
Должно быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потому что
Марфинька закатилась смехом, а бабушка нахмурила было брови, но
вдруг добродушно засмеялась и стала трепать его по плечу.
— В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на всё
гораздый? — ласково говорила она.
— Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова
на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
— Ах, Марфа Васильевна, — заговорил Викентьев, — я достал вам
новый романс и еще журнал, повесть отличная... забыл совсем...
— Где же они?
— В лодке у Ивана Матвеича оставил, всё из-за того сазана! Он у
меня трепетался в руках — я книгу и ноты забыл... Я побегу
сейчас — может быть, он еще на речке сидит — и принесу...
Он побежал было и опять воротился.
— Я дамское седло достал, Марфа Васильевна: вам верхом ездить;
графский берейтор берется в месяц вас выучить — хотите, я сейчас
привезу...
— Ах, какой вы милый, какой вы добрый! — не вспомнясь от
удовольствия, сказала Марфинька. — Как весело будет... ах,
бабушка!
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго заметила бабушка.
— А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
— А Марья Васильевна, а Анна Николаевна — как же ездят они?..
— Ну, им и отдайте ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока
жива, не позволю. Этак, пожалуй, и до греха недолго: курить
станет.
Марфинька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении,
почесывая то затылок, то брови, потом вместо того чтоб погладить
волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул
пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее,
выпрыгнул из комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой —
сейчас прибегу...» — и исчез.
Марфинька хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.
— Послушай, душечка, поди сюда, что я тебе скажу, — заговорила
она ласково и немного медлила, как будто не решалась говорить.
Марфинька подошла, и бабушка поправляла ей волосы,
растрепавшиеся немного от беготни по саду, и глядела на нее, как
мать, любуясь ею.
— Что вы, бабушка? — вдруг спросила Марфинька, с удивлением
вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему ведет это
предисловие.
— Ты у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки... не
то что Верочка...
— Верочка тоже уважает вас: напрасно вы на нее...
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое,
значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы, молодые, —
лучше понимаем, много учились, всё знаем, всё читаем. Как бы она
не ошиблась... Не всё в книгах написано!
Бережкова задумчиво вздохнула.
— Что же вы хотели сказать мне? — с любопытством спросила
Марфинька.
— А вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь
немножко пооглядчивее...
— Как это пооглядчивее, бабушка?
— Погоди, не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно
дитя, с ребятишками возишься...
— Разве я всё бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай,
хозяйством занимаюсь...
— Опять перебила! Знаю, что ты умница, — ты клад, дай Бог тебе
здоровья, — и бабушки слушаешься! — повторила свой любимый
припев старушка.
— Так за что же вы браните меня?
— Погоди, дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только,
чтоб ты была посерьезнее...
— Как, уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец
говорит...
— Что он говорит?
— Что я слишком уж... послушная, без бабушки ни на шаг...
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь
англичанок да полячек: те еще в девках одни ходят по улицам,
переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого,
что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним...
— Нет, бабушка, не говорите, — он рассердится, что я пересказала
вам...
— И хорошо сделала, и всегда так делай! Мало ли что он
наговорит, братец твой! Видишь что: смущать вздумал девочку!
— Разве я девочка? — обидчиво заметила Марфинька. — Мне
четырнадцать аршин на платье идет... Сами говорите, что я
невеста!
— Правда, ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай Бог, чтоб
долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
— А зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста,
мила... что я хороша и умна как есть, что я...
Она остановилась.
— Ну, что еще?
— Что я «естественная»!..
Татьяна Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение
этого слова. Но оно почему-то ей не понравилось.
— Братец твой пустяки говорит, — сказала она.
— Ведь он умный-преумный, бабушка.
— Ну, да — умнее всех в городе. И бабушка у него глупа:
воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи
своим умом.
— Господи! ужели я дура такая?
— Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц... — бабушка
взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, — да
ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать...
— Зачем же, бабушка?
— А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и
ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает;
смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да
много болтает пустого...
— Не всё же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо
говорит...
— И Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю
Борюшку с этой козой, а хочу только сказать — острота остротой,
а ум умом! Вот ты и поумней настолько, чтоб знать, когда твой
братец говорит с остротой, когда с умом. На остроту смейся,
отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу. Острота
фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как
змей, в уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда
ум помрачен, так и сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не
видят или видят не то...
— За что же вы, бабушка, браните меня? — с нетерпением спросила
Марфинька.
У ней даже навернулись слезы.
— Вы говорите: нехорошо бегать, возиться с детьми, петь — ну, не
стану...
— Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты
весела, как птичка, и дай Бог тебе остаться такой всегда, люби
детей, пой, играй...
— Так за что же браните?
— Не браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты
давеча побежала с Николаем Андреевичем...
Марфинька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка
пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и
медленнее.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун,
такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе,
ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни
затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать
не станешь...
— Не прикажите ему приходить! — сердито заметила Марфинька. — Я
с ним теперь слова не скажу...
— Это хуже: и он, и люди Бог знает что подумают. А ты только
будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не
стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает,
как мальчик, да еще с посторонним...»
Марфинька вспыхнула.
— Ты не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не
сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что
надулась: поди сюда, я тебя поцелую!
Бережкова поцеловала Марфиньку, опять поправила ей волосы, всё
любуясь ею, и ласково взяла ее за ухо.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфинька, — а я не
знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду,
в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я всё могу. А если
станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля
ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату
Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он
положил и то и другое на стол перед Марфинькой.
— Вот теперь уж... — торопился он сказать, отирая лоб и смахивая
платком пыль с платья, — пожалуйте ручку! Как бежал — собаки по
переулку за мной, чуть не съели...
Он хотел взять Марфиньку за руку, но она спрятала ее назад,
потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с большим
достоинством произнесла:
— Je vous remercie, m-r Викентьев: vous êtes bien aimable.1
Он вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее,
поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же
минуту вскочил.
— Марфа Васильевна, — заговорил он, — пойдемте в залу, к террасе
— смотреть: сейчас молодые проедут...
— Нет, — важно сказала она, — merci, я не пойду: девице
неприлично высовываться на балкон и глазеть...
— Ну, пойдемте же разбирать новый романс...
— Нет, благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке...
— Пойдемте к роще — сядем там: я почитаю вам новую повесть.
Он взял книгу.
— Как это можно! — строго сказала Марфинька и взглянула на
бабушку, — дитя, что ли, я?..
— Что это такое, Татьяна Марковна? — говорил растерянный
Викентьев, — житья нет от Марфы Васильевны!
Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом вдруг вышел
на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил
немного вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку.
— Mille pardons, mademoiselle, de vous avoir derange,2
— говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от
жару руки не шли в них. — Sacrebleu! çа n’entre pas — oh, mille
pardons, mademoiselle...3
— Полно вам, проказник, принеси ему варенья, Марфинька!
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous
prie, restez de grâce!4 — бросился он, почтительно
устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфиньке, которая
пошла было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des
visites à faire... Ah, diable, ça n’entre pas...5
Марфинька крепилась, кусала губы, но смех прорвался.
— Вот он какой, бабушка, — жаловалась она, — теперь m-r Шарля
представляет: как тут утерпеть!
— А что, похоже? — спросил Викентьев.
— Полно вам, божьи младенцы! — сказала Татьяна Марковна, у
которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. —
Подите, Бог с вами, делайте, что хотите .
Сноски:
1 — Благодарю вас, г-н Викентьев: вы очень любезны (фр.).
2 — Тысяча извинений, мадемуазель, за беспокойство (фр.).
3 Проклятье! не лезут — о, простите, мадемуазель... (фр.)
4 О! Мадам, я вам очень признателен. Прошу вас, мадемуазель,
пожалуйста, останьтесь! (фр.)
5 Право, я не могу: я должен сделать несколько визитов... Ах,
черт, не лезут... (фр.)
