Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут
же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько
не знал, никогда в имение не заглядывал и предоставлял
крестьянам делать что хотят, и платить ему оброку сколько им
заблагорассудится. Никогда он их не поверял. Возьмет стыдливо
привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет
рукой, чтоб ехали, куда хотят.
Служил он прежде в военной службе. Старики помнят его очень
красивым, молодым офицером, скромным, благовоспитанным
человеком, но с смелым, открытым характером.
В юности он приезжал не раз к матери, в свое имение, проводил
время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом
приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами
на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
Хотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе,
но любил читать, а особенно по части политики и естественных
наук. Слова его, манеры, поступь были проникнуты какою-то мягкою
стыдливостью, и, вместе с тем, под этой мягкостью скрывалась
уверенность в своем достоинстве и никогда не высказывалась, а
как-то видимо присутствовала в нем, как будто готовая
обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.
Он сохранял всегда учтивость и сдержанность в словах и жестах,
как бы с кем близок ни был. И губернатору, и приятелю, и новому
лицу он всегда одинаково поклонится, шаркнет ногой и приподнимет
ее немного назад, соблюдая старинные фасоны вежливости. Перед
дамой никогда не сядет, и даже на улице говорит без шапки,
прежде всех поднимет платок и подвинет скамеечку. Если в доме
есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается
подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности,
сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною
почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя себе
нескромной мысли, не только намека в речи, не являясь перед ними
иначе как во фраке.
Он не курил табаку, но не душился, не молодился, а был как-то
опрятен, изящно чист и благороден видом, манерами, обхождением.
Одевался всегда чисто, особенно любил белье и блистал не
вышивками какими-нибудь, не фасонами, а белизной.
Всё просто на нем, но всё как будто сияет. Нанковые панталоны
выглажены, чисты; синий фрак как с иголочки. Ему было лет
пятьдесят, а он имел вид сорокалетнего свежего, румяного
человека благодаря парику и всегда гладко обритому подбородку.
Взгляд и улыбка у него были так приветливы, что сразу
располагали в его пользу. Несмотря на свои ограниченные
средства, он имел вид щедрого барина: так легко и радушно бросал
он сто рублей, как будто бросал тысячи.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную
дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как
он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить,
что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни
при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака
короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Она платила ему такой же дружбой, но в тоне ее было больше
живости и короткости. Она даже брала над ним верх, чем, конечно,
была обязана бойкому своему нраву.
Помнившие ее молодою говорят, что она была живая, очень
красивая, стройная, немного чопорная девушка, и что возня с
хозяйством обратила ее в вечно
движущуюся и бойкую на слова женщину. Но следы молодости и иных
манер остались в ней.
Накинув шаль и задумавшись, она походила на один старый женский
портрет, бывший в старом доме в галерее предков.
Иногда вдруг появлялось в ней что-то сильное, властное, гордое:
она выпрямлялась, лицо озарялось какою-то внезапною строгою или
важною мыслию, как будто уносившею ее далеко от этой мелкой
жизни в какую-то другую жизнь.
Сидя одна, она иногда улыбалась так грациозно и мечтательно, что
походила на беззаботную, богатую, избалованную барыню. Или
когда, подперев бок рукою или сложив руки крестом на груди,
смотрит на Волгу и забудет о хозяйстве, то в лице носится что-то
грустное.
Не проходило почти дня, чтоб Тит Никоныч не принес какого-нибудь
подарка бабушке или внучкам. В марте, когда еще о зелени не
слыхать нигде, он принесет свежий огурец или корзиночку
земляники, в апреле горсточку свежих грибов — «первую новинку».
Привезут в город апельсины, появятся персики — они первые
подаются у Татьяны Марковны.
В городе прежде был, а потом замолк, за давностию, слух о том,
как Тит Никоныч, в молодости, приехал в город, влюбился в
Татьяну Марковну, и Татьяна Марковна в него. Но родители не
согласились на брак, а назначили ей в женихи кого-то другого.
Она, в свою очередь, не согласилась и осталась девушкой.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда то, что
он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там
кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на
этот счет никаких не делали.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете,
кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев, и что бы
было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он
еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев,
министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше
другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и
решит, полезно ли это или нет.
Он же сообщал Татьяне Марковне, что сахар подешевел в Нижнем,
чтобы не обманули купцы, или что
чай скоро вздорожает, чтоб она заблаговременно запаслась.
В присутственном месте понадобится что-нибудь — Тит Никоныч всё
сделает, исправит, иногда даже утаит лишнюю издержку, разве
нечаянно откроется, через других, и она пожурит его, а он
сконфузится, попросит прощения, расшаркается и поцелует у нее
ручку.
Она была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней
назначат, или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она
считала всякое подобное распоряжение начальства насилием,
бранилась, ссорилась, отказывалась платить и об общем благе
слышать не хотела: «Знай всякий себя», — говорила она и не
любила полиции, особенно одного полициймейстера, видя в нем
почти разбойника. Тит Никоныч, попытавшись несколько раз, но
тщетно, примирить ее с идеей об общем благе, ограничился тем,
что мирил ее с местными властями и полицией.
Вот в какое лоно патриархальной тишины попал юноша Райский. У
сироты вдруг как будто явилось семейство, мать и сестры, в Тите
Никоныче — идеал доброго дяди.
