Наконец совершилась и свадьба Марфиньки с Викентьевым, против
общего ожидания, очень скромно. Приглашено было на нее только
высшее общество города и несколько окрестных помещиков, что,
однако, составило человек пятьдесят.
Венчали их в сельской церкви, после обедни в воскресенье, и
потом гостям предложен был парадный завтрак, в большой зале
старого дома, которую перед тем за неделю мыли, чистили,
скребли, чтоб отпировать в ней в последний раз.
Ни разливанного моря, ни разгоряченных лиц и развязных языков,
ни радостных кликов не было. Пуще всего разочарована была дворня
этой скромностью, хотя люди и успели напиться, но не до потери
смысла, и по этой причине признали свадьбу невеселою.
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы
не перепились ни кучера, ни повара, ни лакеи. Все они были
нужны: одни готовить завтрак, другие служить при столе, а третьи
— отвезти парадным поездом молодых и всю свиту до переправы
через реку. Перед тем тоже было работы немало. Целую неделю
возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных
предметов старого дома — словом, целое имущество.
Марфинька сияла, как херувим, — красотой, всей прелестью
расцветшей розы, и в этот день явилась в ней новая черта, новый
смысл в лице, новое чувство, выражавшееся в задумчивой улыбке и
в висевших иногда на ресницах слезах.
Сознание новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент
торжества и счастья — всё придавало лицу и красоте ее нежную,
трогательную тень. Жених был скромен, почти робок: пропала его
резвость, умолкли шутки, он был растроган. Бабушка
задумчиво-счастлива. Вера непроницаема и бледна.
Райский, с умилением брата, смотрел на невесту, и когда она
вышла из своей комнаты, совсем одетая, он сначала ахнул от
восторга, потом испугался, заметив в ее свадебном померанцевом
букете несколько сухих, увядших цветков.
— Что это? — спросил он торопливо, сам уже догадываясь.
— Это из Верочкина букета, который она мне подарила в день моего
рождения, — сказала она наивно.
Райский уговорил ее вынуть их и сам проворно помогал
вытаскивать, сославшись на какую-то тут же изобретенную им,
дурную примету.
Затем всё прошло благополучно, включая и рыдания молодой,
которую буквально оторвали от груди бабушки, — но это были тоже
благополучные рыдания.
И сама бабушка едва выдержала себя. Она была бледна: видно было,
что ей стоило необычайных усилий устоять на ногах, глядя с
берега на уплывающую буквально — от нее дочь, так долго
покоившуюся на ее груди, руках и коленях.
Она залилась только слезами дома, когда почувствовала, что
объятия ее не опустели, что в них страстно бросилась Вера и что
вся ее любовь почти безраздельно принадлежит этой другой,
сознательной, созрелой дочери, ставшей такою путем горького
опыта.
Тушин не уехал к себе после свадьбы. Он остался у приятеля в
городе. На другой же день он явился к Татьяне Марковне с
архитектором. И всякий день они рассматривали планы, потом
осматривали оба дома, сад, все службы, совещались, чертили,
высчитывали, соображая радикальные переделки на будущую весну.
Из старого дома было вынесено всё ценное, мебель, картины, даже
более уцелевшие паркеты, и помещено, частью в новом доме, частью
в обширных кладовых и даже на чердаках. Татьяна Марковна с Верой
собирались уехать в Новоселово, потом гостить к Викентьевым.
Весну и лето приглашал их обеих Тушин провести у Анны Ивановны,
своей сестры, в его «Дымке».
На это Татьяна Марковна со вздохом отвечала:
— Не знаю, Иван Иванович! Обещать наверное боюсь, но и не
отказываю: что Бог даст! Как Вера!..
Тушин всё-таки, на всякий случай, с тем же архитектором,
немедленно занялся соображениями об отделке дома для приема и
помещения дорогих гостей.
Райский перешел из старого дома опять в новый, в свои комнаты.
Козлов переехал к себе, с тем, однако, чтоб после отъезда
Татьяны Марковны с Верой поселиться опять у нее в доме. Тушин
звал его к себе, просвещать свою колонию, начиная с него самого.
Козлов почесал голову, подумал и вздохнул, глядя на московскую
дорогу.
— После, зимой... — говорил он, — а теперь я жду...
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое письмо к
жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры,
чтобы ей прислали... теплый салоп, оставшийся дома, и дала свой
адрес, а о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и
написал ей горячее письмо — с призывом, говорил о своей дружбе,
даже о любви...
Бедный! Ответа не было. Он начал понемногу посещать гимназию, но
на уроках впадал в уныние, был рассеян, не замечал шуток,
шалостей своих учеников, не знавших жалости и пощады к его горю
и видевших в нем только «смешного».
За отсутствием Татьяны Марковны Тушин вызвался быть хозяином
Малиновки. Он называл ее своей зимней квартирой, предполагая
ездить каждую неделю, заведовать домом, деревней и прислугой, из
которой только Василиса, Егор, повар и кучер уезжали с барыней в
Новоселово. Прочие все оставались на месте, на своем положении.
Якову и Савелью поручено было состоять в распоряжении Тушина.
Райский докончил портрет бабушки и Веры, а Крицкой, на
неконченном портрете, приделал только желтую далию на груди.
Через неделю после свадьбы он объявил, что едет через два дня.
— Егор, принеси чемодан с чердака, готовь платье и белье: я еду.
На этот раз поверил и Егор. Собирая платье, белье и обувь, он
нашел, что три-четыре тонких рубашки уж не очень новы, и потому
конфисковал их в свою пользу, так же как и лишние, по его
мнению, панталоны, жилет и пару ботинок с стоптанным каблуком.
Всех печальнее был Тит Никоныч. Прежде он последовал бы за
Татьяной Марковной на край света, но после «сплетни», по крайней
мере вскоре, было бы не совсем ловко ехать с нею. Это могло
подтвердить старую историю, хотя ей частию не поверили, а частию
забыли о ней, потому что живых свидетелей, кроме полупомешанной
бабы, никого не было.
Татьяна Марковна, однако, разрешила ему приехать к ней на
праздник Рождества, и там, смотря по обстоятельствам, пожалуй, и
остаться. Он вздохнул немного отраднее и обрадовался предложению
Тушина погостить до тех пор у него.
Сплетня о Вере вдруг смолкла или перешла опять в ожидание о том,
что она будет объявлена невестой Тушина, на которого всё и
обрушилось после завтрака Райского у Крицкой, между прочим и
догадка о ее прогулке с ним на дне обрыва.
Но ни Тушин, ни Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее
разговора с первым, не обменялись ни одним словом об этом.
Туманное пятно оставалось пятном — не только для общества, но
для самих действующих лиц, то есть для Тушина и бабушки.
Как ни велика была надежда Татьяны Марковны на дружбу Веры к
нему и на свое влияние на нее, но втайне у ней возникали
некоторые опасения. Она рассчитывала на послушание Веры — это
правда, но не на слепое повиновение своей воле. Этого она и не
хотела, и не взялась бы действовать на волю.
Она рассчитывала на покорность самого сердца: ей казалось
невозможным, любя Ивана Ивановича как человека, как друга, не
полюбить его как мужа, но чтоб полюбить так, надо прежде выйти
замуж, то есть начать прямо с цели.
Она угадывала состояние Веры и решила, что теперь рано, нельзя.
Но придет ли когда-нибудь пора, что Вера успокоится? Она слишком
своеобразна: судить ее по другим нельзя.
От этого Татьяна Марковна втайне немного боялась и хмурилась,
когда до нее доходили слишком определенные городские слухи и
предположения о браке Веры с Тушиным как о деле решенном.
Одна Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала
видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор,
как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес
свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку,
показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и
великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его
развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
