Райский застал бабушку за детским завтраком. Бабушка так и
всплеснула руками, так и прыгнула; чуть не попадали тарелки со
стола.
— Проказник ты, Борюшка! и не написал, нагрянул: ведь ты
перепугал меня, как вошел.
Она взяла его за голову, поглядела с минуту ему в лицо, хотела
будто заплакать, но только сжала голову,
видно раздумала, быстро взглянула на портрет матери Райского и
подавила вздох.
— Ну, ну, ну... — хотела она что-то сказать, спросить — и ничего
не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла
глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри,
какая она красавица была. Посмотри, Василиса... Помнишь? Ведь
похож!
Кофе, чай, булки, завтрак, обед — всё это опрокинулось на
студента, еще стыдливого, робкого, нежного юношу, с аппетитом
ранней молодости; и всему он сделал честь. А бабушка почти не
сводила глаз с него.
— Позови людей, старосте скажи, всем, всем: хозяин, мол,
приехал, настоящий хозяин, барин! Милости просим, батюшка!
милости просим в родовое гнездо! — с шутливо-ироническим
смирением говорила она, подделываясь под мужицкий лад. — «Не
оставьте нас своей милостью: Татьяна Марковна нас обижает,
разоряет, заступитесь!..» Ха-ха-ха. На тебе ключи, на вот счеты,
изволь командовать, требуй отчета от старухи: куда всё
растранжирила, отчего избы развалились?.. Поди-ка, в городе всё
малиновские мужики под окошками побираются... Ха-ха-ха! А у
дядюшки-опекуна там, в новом имении, я чаю, мужики в смазных
сапогах ходят да в красных рубашках; избы в два этажа... Да что
ж ты, хозяин, молчишь? Что не спрашиваешь отчета? Позавтракай, а
потом я тебе всё покажу.
После завтрака бабушка взяла большой зонтик, надела ботинки с
толстой подошвой, голову прикрыла полотняным капором и пошла
показывать Борису хозяйство.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай, и чуть что неисправно, не
давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь,
недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и
направляясь к двору. — Верочка с Марфинькой тут у меня всё на
глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и
вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо
покупать: свои есть.
Они вошли на двор.
— Кирюшка, Еремка, Матрешка! Куда это все спрятались? — взывала
бабушка, стоя посреди двора. — Жарко, что ли? Выдьте сюда
кто-нибудь!
Вышла Матрешка и доложила, что Кирюшка и Еремка посланы в село
за мужиками.
— Вот Матрешка: помнишь ли ты ее? — говорила бабушка. — А ты
подойди, дура, что стоишь? Поцелуй ручку у барина: ведь это
внучек.
— Оробела, барыня, не смею! — сказала Матрена, подходя к барину.
Он стыдливо обнял ее.
— Это новый флигель, бабушка: его не было, — сказал Борис.
— Заметил! Да, да, помнишь старый? Весь сгнил, щели в полу в
ладонь, чернота, копоть, а теперь вот посмотри!
Они вошли в новый флигель. Бабушка показала ему переделки в
конюшнях, показала и лошадей, и особое отделение для птиц, и
прачечную, даже хлевы.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно,
чтоб в дому огня не разводить и чтоб людям не тесно было. Теперь
у всякого и у всякой свой угол есть, хоть маленький, да особый.
Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже
заново переделаны.
— Ты что тут стоишь? — оборотилась она к Матрене, — поди скажи
Егорке, чтоб он бежал в село и сказал старосте, что мы сами идем
туда.
В саду Татьяна Марковна отрекомендовала ему каждое дерево и
куст, провела по аллеям, заглянула с ним в рощу с горы, и
наконец они вышли в село. Было тепло, и озимая рожь плавно
волновалась от тихого полуденного ветерка.
— Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что,
убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары
пойдут. Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! — говорила
она мужикам. — Ты видал ли его, Гараська? Смотри же, какой он! А
это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом,
потом мимоходом заглянула на пруд.
— Опять на деревья белье вешают! — гневно заметила она, обратясь
к старосте. — Я велела веревку протянуть. Скажи слепой Агашке:
это она всё любит на иву рубашки вешать! сокровище! Обломает
ветки!..
— Веревки такой длинной нет, — сонно отозвался староста, — ужо
надо в городе купить...
— Что ж не скажешь Василисе: она доложила бы мне. Я всякую
неделю езжу: давно бы купила.
— Я сказывал; да забывает — или говорит: «Не стоит барыню
тревожить».
Бабушка завязала на платке узелок. Она любила говорить, что без
нее ничего не сделается, хотя, например, веревку мог купить
всякий. Но Боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги.
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с
бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна,
даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о
них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только
для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела,
и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много,
большие куши.
Кроме крупных распоряжений, у ней жизнь кишела маленькими
заботами и делами. То она заставит девок кроить, шить, то чинить
что-нибудь, то варить, чистить. «Делать всё самой» она называла
смотреть, чтоб всё при ней делали.
Она собственно не дотронется ни до чего, а старчески-грациозно
подопрет одной рукой бок, а пальцем другой повелительно
указывает, что как сделать, куда поставить, убрать.
Звеневшие ключи были от домашних шкапов, сундуков, ларцов и
шкатулок, где хранились старинное богатое белье, полотна,
пожелтевшие драгоценные кружева, брильянты, назначавшиеся
внучкам в приданое, а главное — деньги. От чая, сахара, кофе и
прочей провизии ключи были у Василисы.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя
сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле,
следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала
Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так,
как ей хотелось.
Потом, если нужно, ехала в ряды и заезжала с визитами в город,
но никогда не засиживалась, а только заглянет минут на пять и
сейчас к другому, к третьему, и к обеду домой.
Не то так принимала сама визиты, любила пуще всего угощать
завтраками и обедами гостей. Еще ни одного человека не выпустила
от себя, сколько ни живет
бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и
вечером.
После обеда бабушка, зимой, сидя у камина, часто задумчиво
молчала, когда была одна. Она сидела беспечной барыней, в
красивой позе, с средоточенной будто бы мыслью или каким-то
глубоким воспоминанием — и любила тогда около себя тишину,
оставаясь долго в сумерках одна. Лето проводила в огороде и
саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать
лопатку, или грабельки, или лейку в руки, и, для здоровья,
вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от
гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за
чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего
друга, собеседника и советника.
