Райский проговорил целый вечер с Тушиным. Они только теперь
начали вглядываться друг в друга пристальнее и разошлись оба с
желанием познакомиться короче, следовательно, сделали друг на
друга благоприятное впечатление.
Вечером Тушин звал Райского к себе на неделю погостить,
посмотреть его лес, как работает у него машина на паровом
пильном заводе, его рабочую артель, вообще всё лесное хозяйство.
Райскому хотелось докончить портрет Веры, и он отклонил было
приглашение. Но на другой день, проснувшись рано, он услыхал
конский топот на дворе, взглянул в окно и увидел, что Тушин
уезжал со двора на своем вороном коне. Райского вдруг потянуло
за ним.
— Иван Иванович! — закричал он в форточку, — и я с вами! Можете
подождать четверть часа, пока я оденусь?
— Очень рад! — отозвался Тушин, слезая с лошади, — не
торопитесь, я подожду хоть час!
Он пошел к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их
разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем,
конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и
предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту
же минуту, если она не ограничится одним бифстексом. Бифстексу
предшествовала обильная закуска, а вслед за бифстексом явилась
рыба, за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они
встали из-за стола и простились — не надолго.
Райскому оседлали лошадь, а сзади их Татьяна Марковна отправила
целую тележку с гостинцами Анне Ивановне. И оба, вместо осьми
часов, как хотели, едва выбрались из дома в десять и в половине
одиннадцатого сели на паром Тушина.
Иван Иванович в разговорах с Татьяной Марковной, с Райским и
потом по приезде домой — был тих, сосредоточен, часто молчалив.
О Вере не произнесли ни слова ни тот ни другой. Каждый знал, что
тайна Веры была известна обоим, и от этого им было неловко даже
произносить ее имя. Кроме того Райский знал о предложении Тушина
и
о том, как он вел себя и какая страдательная роль выпала ему на
долю во всей этой драме.
С этой минуты, как он узнал это, все ревнивые его предубеждения
к Тушину исчезли, уступив место сначала любопытному наблюдению,
а потом, когда Вера рассказала ему всё, и участию, уважению,
даже удивлению к нему.
Удивление это росло по мере того, как Райский пристальнее изучал
личность этого друга Веры. И в этом случае фантазия сослужила
ему обычную службу, осветив Тушина ярко, не делая из него,
впрочем, никакого романтического идеала: личность была слишком
проста для этого, открыта и не романтична.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в поле,
в лесу, в артели, на заводе, беседуя с ним по ночам до света у
камина в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому
дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры,
угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих
симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
Симпатия эта устояла даже в разгаре посторонней страсти,
болезни-страсти, которая обыкновенно самовластно поглощает все
другие пристрастия и даже привязанности. А в ней дружба к Тушину
и тогда сохранила свою свежесть и силу. Это одно много говорило
в его пользу.
Она инстинктивно чувствовала, что его сила, которую она отличила
и полюбила в нем,— есть общечеловеческая сила, как и любовь ее к
нему была — не исключительное, не узкое пристрастие, а тоже
общечеловеческое чувство.
Не полюбила она его страстью, — то есть физически: это зависит
не от сознания, не от воли, а от какого-то нерва (должно быть,
самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую
функцию, между прочим, влюблять), и не как друга только любила
она его, хотя и называла другом, но никаких последствий от
дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую
корыстную дружбу, а полюбила только как «человека», и так
выразила Райскому свое влечение к Тушину в первом свидании с
ним, то есть как к «человеку» вообще.
Райский поверял наблюдением над ним всё, что слышал от Веры, — и
всё оправдывалось, подтверждалось
— и анализ Райского, так услужливо разоблачавший ему всякие
загадочные или прикрытые лоском и краской стороны, должен был
уступить место естественному влечению к этой простой, открытой
личности, где не было почти никакого «лоска» и никакой «краски».
Это был чистый самородок, как слиток благородного металла, и
полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или
обязательной любви, то есть какою могли любить его жена, мать,
сестра, брат, — еще как человека.
Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения
по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам,
крестьянам — ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался,
с кем работал или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся
до наивности каким-то наружно будто противоположностям,
гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения — с
твердостью, почти методическою, намерений и поступков,
ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости — с
добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью,
снисхождением, — далее, смеси какого-то трогательного недоверия
к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе — с
смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках,
делах.
В нем крылась бессознательная, природная, почти непогрешительная
система жизни и деятельности. Он как будто не знал, что делал, а
выходило как следует, как сделали бы десятки приготовленных
умов, путем размышления, науки, труда.
Райский вспомнил первые впечатления, какие произвел на него
Тушин, как он счел его даже немного ограниченным, каким сочли
бы, может быть, его, при первом взгляде, и другие, особенно так
называемые «умники», требующие прежде всего внешних признаков
ума, его «лоска», «красок», «острия», обладающие этим сами, не
обладая часто тем существенным материалом, который должен
крыться под лоском и краской.
Теперь, наблюдая Тушина ближе и совершенно бескорыстно, Райский
решил, что эта мнимая «ограниченность» есть не что иное, как
равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют
силу души и воли,
что и то, и другое, и третье слито у него тесно одно с другим и
ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не
ослепляет, а тянет к себе медленно, но прочно.
С умом у него дружно шло рядом и билось сердце — и всё это
уходило в жизнь, в дело, следовательно, и воля у него была
послушным орудием умственной и нравственной силы.
Жизнь его совершала свой гармонический ход, как будто
разыгрывалось стройное музыкальное произведение, под управлением
данных ему природою сил.
Заслуги мучительного труда над обработкой данного ему, почти
готового материала — у него не было и нет: это правда. Он не был
сам творцом своего пути, своей судьбы: ему, как планете,
очерчена орбита, по которой она должна вращаться; природа
снабдила ее потребным количеством тепла и света, дала нужные
свойства для этого течения — и она идет неуклонно по
начертанному пути.
Так. Но ведь не планета же он в самом деле — и мог бы уклониться
далеко в сторону. Стройно действующий механизм природных сил мог
бы расстроиться — и от внешних притоков разных противных ветров,
толчков, остановок, и от дурной, избалованной воли.
А у него этого разлада не было. Внутреннею силою он отражал
внешние враждебные притоки, а свой огонь горел у него неугасимо,
и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей
— и совершает свой путь безупречно, всё стоит на той высоте
умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй,
поставили его природа и судьба, следовательно, стоит почти
бессознательно.
Но ведь сознательное достижение этой высоты — путем мук, жертв,
страшного труда всей жизни над собой, — безусловно без помощи
посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что —
можно сказать — почти никому не дается, а между тем как многие,
утомясь, отчаявшись или наскучив битвами жизни, останавливаются
на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из
вида задачу нравственного развития и перестают верить в нее.
А Тушин держится на своей высоте и не сходит с нее. Данный ему
талант — быть человеком — он не закапывает, а пускает в оборот,
не теряя, а только выигрывая
от того, что создан природою, а не сам сделал себя таким, каким
он есть.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это —
красота души, ясная, великая! Это — само благодушие природы, ее
лучшие силы, положенные прямо в готовые, прочные формы. Заслуга
человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту
природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить
ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и
жить ею, — следовательно, ни больше ни меньше, как иметь сердце
и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с
нею.
А пока люди стыдятся этой силы, дорожа «змеиной мудростью» и
краснея «голубиной простоты», отсылая последнюю к наивным
натурам, пока умственную высоту будут предпочитать нравственной,
до тех пор и достижение этой высоты немыслимо, следовательно,
немыслим и истинный, прочный, человеческий прогресс.
Послушать, так нужная степень нравственного развития у всех уже
есть, как будто каждый уже достиг его и носит у себя в кармане,
как табакерку, что это «само собой разумеется», что об этом и
толковать нечего. Все соглашаются, что общество существовать без
этого не может, что гуманность, честность, справедливость — суть
основные законы и частной, и общественной жизни, что «честность,
честности, честностью» и т. д.
«И всё ложь!» — говорил Райский. В большинстве нет даже и почина
нравственного развития, не исключая иногда и высокоразвитые умы,
а есть несколько захваченных, как будто на дорогу в обрез денег
— правил (а не принципов) и внешних приличий для руководства, —
таких правил, за несоблюдение которых выводят вон или запирают
куда-нибудь.
У большинства есть decorum принципов, а сами принципы шатки и
редки, и украшают, как ордена, только привилегированные,
отдельные личности. «У него есть правила!» — отзываются таким
голосом о ком-нибудь, как будто говорят: «у него есть шишка на
лбу!»
И — пожалуй — засмеялись бы над тем, кто вздумал бы серьезно
настаивать на необходимости развития и разлития правил в
общественной массе и обращении их в принципы — так же
настоятельно и неотложно, как, например, на необходимости
неотложного построения
железных дорог. И тут же не простили бы ему малейшего упущения в
умственном развитии: если б он осмелился не прочесть последнего
французского или английского, наделавшего шуму, увража, не знал
бы какой-нибудь новейшей политико-экономической аксиомы,
последнего фазиса в политике или важного открытия в физике!
«Уменье жить» ставят в великую заслугу друг другу, то есть
уменье «казаться», с правом в действительности «не быть» тем,
чем надо быть. А уменьем жить называют уменье — ладить со всеми,
чтоб было хорошо и другим, и самому себе, уметь таить дурное и
выставлять, что годится, то есть приводить в данный момент
нужные для этого свойства в движение, как трогать клавиши,
большею частию — не обладая самой музыкой.
Тушин жил, не подозревая, что умеет жить, как мольеровский
bourgeois-gentilhomme1 не подозревал, что «говорит
прозой», и жил одинаково, бывало ли ему от того хорошо или
нехорошо. Он был «человек», как коротко и верно определила его
умная и проницательная Вера.
Всё это думал Райский, едучи с Тушиным в коляске обратно домой,
после шестидневного пребывания в его лесной усадьбе. «Тушины —
наша истинная “партия действия”, наше прочное “будущее”, которое
выступит в данный момент, особенно когда всё это, — оглядываясь
кругом на поля, на дальние деревни, решал Райский, — когда всё
это будет свободно, когда все миражи, лень и баловство исчезнут,
уступив место настоящему “делу”, множеству “дела” у всех, —
когда с миражами исчезнут и добровольные “мученики”, тогда
явятся на смену им “работники”, “Тушины” на всей лестнице
общества...»
По впечатлительной натуре своей, он пристрастился к этой новой,
простой, мягкой и вместе сильной личности. Он располагал пробыть
в «Дымке» и долее. Ему хотелось вникнуть в порядок
хозяйственного механизма Тушина. Он едва успел заметить только
наружный порядок, видеть бросающиеся в глаза результаты этого
хозяйства, не успев вникнуть в самый процесс его отправления.
В деревне он не заметил пока обыкновенных и повсюдных явлений:
беспорядка, следов бедного крестьянского хозяйства, изб на
курьих ножках, куч навоза, грязных луж, сгнивших колодцев и
мостиков, нищих, больных, пьяных, никакой распущенности.
Когда Райский выразил Тушину удивление и удовольствие, что все
строения глядят, как новые, свежо, чисто, даже ни одной
соломенной кровли нет, Тушин, в свою очередь, удивился этому
удивлению.
— И видно, что вы не. деревенский житель, не хозяин, — заметил
он, — лесная усадьба и село, а крыши соломенные — это даже
невыгодно! Лес свой: как же избам разваливаться!
Нехозяйский глаз Райского не мог оценить вполне всей
хозяйственности, водворенной в имении Тушина. Он заметил
мимоходом, что там было что-то вроде исправительной полиции для
разбора мелких дел у мужиков да заведения вроде банка, больницы,
школы.
Тушин многое скрадывал, совестясь «докучать» гостю своими
делами, и спешил показать ему, как артисту, лес, гордясь им, как
любимым делом.
Вид леса в самом деле поразил Райского. Он содержался, как парк,
где на каждом шагу видны следы движения, работ, ухода и науки.
Артель смотрела какой-то дружиной. Мужики походили сами на
хозяев, как будто занимались своим хозяйством.
— Ведь они у меня, и свои и чужие, на жалованье, — отвечал Тушин
на вопрос Райского: «Отчего это?» Пильный завод показался
Райскому чем-то небывалым, по обширности, почти по роскоши
строений, где удобство и изящество делали его похожим на
образцовое английское заведение. Машины из блестящей стали и
меди были в своем роде образцовыми произведениями.
Сам Тушин там показался первым работником, когда вошел в свою
технику, во все мелочи, подробности, лазил в машину, осматривая
ее, трогая рукой колеса.
Райский с удивлением глядел, особенно когда они пришли в контору
на заводе и когда с полсотни рабочих ввалились в комнату, с
просьбами, объяснениями, обступили Тушина.
Он, пробившись с ними около часа, вдруг сконфузился, что бросил
гостя, и вывел его из толпы, извиняясь за эти дрязги, и повез
показывать красивые места.
Райский так увлекся всей этой новостью дела, личностей, этим
заводом, этими массами лесного материала, отправлявшегося по
водам до Петербурга и за границу, что решил остаться еще неделю,
чтобы изучить и смысл, и механизм этого большого дела.
Однако ему не удалось остаться долее. Татьяна Марковна вызвала
его письмом, в котором звала немедленно приехать, написав
коротко, что «дело есть».
Тушин напросился ехать с ним, «проводить его», как говорил он, а
в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не
случилось ли чего-нибудь нового с Верой и не нужен ли он ей
опять? Он с тревогой припоминал свидание свое с Волоховым и то,
как тот невольно и неохотно дал ответ, что уедет.
«Уехал ли? не написал ли опять к ней? не встревожил ли?» —
мучился Тушин, едучи в город.
Райский, воротясь домой, прежде всего побежал к Вере и, под
влиянием свежего впечатления, яркими красками начертил ей
портрет Тушина во весь рост и значение его в той сфере, где он
живет и действует, и вместе свое удивление и рождающуюся
симпатию.
В этой простой русской, практической натуре, исполняющей
призвание хозяина земли и леса, первого, самого дюжего работника
между своими работниками, и вместе распорядителя и руководителя
их судеб и благосостояния, он видел какого-то заволжского
Роберта Овена!
— А ты мне так мало говорила о его деятельности!.. — заключил
он.
Вера с радостью слушала Райского; у ней появился даже румянец.
Самая торопливость его передать ей счастливое впечатление, какое
сделал на него «медведь» и его берлога, теплый колорит, в
который Райский окрасил фигуру Тушина, осмыслив его своим метким
анализом, яркая картина быта, хозяйства, нравов, лесного угла,
всей местности — всё это почти увлекло и Веру.
Она не без гордости видела в этом очерке Райского косвенную
похвалу и себе за то, что тонко оценила и умела полюбить в
Тушине — правду простой натуры.
— Брат, — сказала она, — ты рисуешь мне не Ивана Ивановича: я
знаю его давно, — а самого себя. Лучше всего то, что сам не
подозреваешь, что выходит недурно и твой собственный портрет. И
меня тут же хвалишь,
что угадала в Тушине человека! Но это нетрудно! Бабушка его тоже
понимает и любит, и все здесь...
Она вздохнула, сокрушаясь, кажется, про себя, что не любит его
больше, иначе...
Он хотел сказать что-то в ответ, но за ним прислала бабушка и
немедленно потребовала его к себе.
— Не знаю: что-то есть. Она мне не говорит, а я не спрашиваю, но
вижу. Боюсь, не опять ли там что-нибудь!.. — прибавила Вера,
внезапно охлаждаясь и переходя от дружеского тона к своей
грустной задумчивости.
В то время как Райский уходил от нее, Тушин прислал спросить ее,
может ли он ее видеть. Она велела просить .
