Уж на закате вернулся Райский домой. Его встретила на крыльце
Марфинька.
— Где это вы пропадали, братец? Как на вас сердится бабушка! —
сказала она, — просто не глядит.
— Я у Леонтья был, — отвечал он равнодушно.
— Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку — и
слушать не хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас
теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий
Андреич присылали поздравить с приездом...
— Им что за дело?
— Они каждый день присылали узнавать о приезде.
— Очень нужно!
— Подите, подите к бабушке: она вам даст! — пугала Марфинька. —
Вы очень боитесь? Сердце бьется?
Райский усмехнулся.
— Она очень сердита. Мы наготовили столько блюд!
— Мы ужинать будем, — сказал Райский.
— В самом деле: вы хотите, будете? Бабушка, бабушка! — говорила
она радостно, вбегая в комнату. — Братец пришел: ужинать будет!
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский,
как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась
Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в
кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на
груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером,
которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась,
хотя уже не было жарко.
— Каким молодцом! Как возмужали! Вас не узнаешь! — говорил Тит
Никоныч, сияя добротой и удовольствием.
— Очень, очень похорошели! — протяжно говорила почти про себя
Полина Карповна Крицкая, которая, к соблазну бабушки, в прошлый
приезд наградила его поцелуем.
— Вы не переменились, Тит Никоныч! — заметил Райский, оглядывая
его, — почти не постарели, так бодры, свежи и так же добры,
любезны!
Тит Никоныч расшаркался, подняв немного одну ногу назад.
— Слава Богу: только вот ревматизмы и желудок не совсем...
старость!
Он взглянул на дам и конфузливо остановился.
— Ну, слава Богу, вот вы и наш гость, благополучно доехали... —
продолжал он. — А Татьяна Марковна опасались за вас: и овраги, и
разбойники... Надолго пожаловали?
— О, верно, лето пробудете, — заметила Крицкая, — здесь природа,
чистый воздух! Здесь так многие интересуются вами...
Он сбоку поглядел на нее и ничего не сказал.
— Как у предводителя все будут рады! Как вице-губернатор желает
вас видеть!.. Окрестные помещики нарочно приедут в город... —
приставала она.
— Они не знают меня, что им?..
— Так много слышали интересного, — говорила она, смело глядя на
него. — Вы помните меня?
Бабушка отвернулась в сторону, заметив, как играла глазами
Полина Карповна.
— Нет... признаюсь... забыл...
— Да, в столице все впечатления скоро проходят! — сказала она
томно. — Как хорош ваш дорожный туалет! — прибавила потом,
оглядывая его.
— В самом деле, я еще в дорожном пальто, — сказал Райский. — Там
надо бы вынуть из чемодана всё платье и белье... Надо позвать
Егора.
Егор пришел, и Райский отдал ему ключ от чемодана.
— Вынь всё из него и положи в моей комнате, — сказал он, — а
чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. — Вам, бабушка, и вам,
милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память... Надо бы
принести их сюда...
Марфинька вся покраснела от удовольствия.
— Бабушка, где вы меня поместите? — спросил он.
— Дом твой: где хочешь, — холодно сказала она.
— Не сердитесь, бабушка, я в другой раз не буду... — смеясь,
сказал он.
— Смейся, смейся, Борис Павлович, а вот при гостях скажу, что не
хорошо поступил: не успел носа показать и пропал из дома. Это
неуважение к бабушке...
— Какое неуважение? Ведь я с вами жить стану, каждый день
вместе. Я зашел к старому другу и заговорился...
— Конечно, бабушка, братец не нарочно: Леонтий Иванович такой
добрый...
— Молчи ты, сударыня, когда тебя не спрашивают: рано тебе
перечить бабушке! Она знает, что говорит!
Марфинька покраснела и с усмешкой села в угол.
— Ульяна Андреевна сумела лучше угостить тебя: где мне столичных
франтов принимать! — продолжала свое
бабушка. —Что она там тебе, каких фрикасе наставила? — отчасти с
любопытством спросила Татьяна Марковна.
— Была лапша, — вспоминал Райский, — пирог с капустой и
яйцами... жареная говядина с картофелем.
Бережкова иронически засмеялась.
— Лапша и говядина!
— Да, еще каша на сковороде: превкусная, — досказал Райский.
— Таких редкостей ты, я думаю, давно не пробовал в Петербурге.
— Как давно: я очень часто обедаю с художниками.
— Это вкусные блюда, — снисходительно заметил Тит Никоныч, — но
тяжелы для желудка.
— И вы тоже! Ну, хорошо, — развеселясь, сказала бабушка, —
завтра, Марфинька, мы им велим потрохов наготовить, студеня,
пирогов с морковью, не хочешь ли еще гуся...
— Фи, — сделала Полина Карповна, — станут ли «они» кушать такие
неделикатные блюда?
— Хорошо, — сказал Райский, — особенно если начинить его
кашей...
— Это неудобосваримое блюдо! — заметил Тит Никоныч, — лучше
всего легкий супец из крупы, котлетку, цыпленка и желе... вот
настоящий обед...
— Нет, я люблю кашу, особенно ячменную или из полбы! — сказал
Райский, — люблю еще деревенский студень. Велите приготовить: я
давно не ел...
— Грибы, братец, любите? — спросила Марфинька, — у нас
множество.
— Ты не шутя ужинать будешь? — спросила Татьяна Марковна,
смягчаясь.
— И очень не шутя, — сказал Райский. — И если в погребах моего
«имения» есть шампанское — прикажите подать бутылку к ужину: мы
с Титом Никонычем выпьем за ваше здоровье. Так, Тит Никоныч?
— Да — и поздравим вас с приездом, — хотя на ночь грибы и
шампанское... неудобосваримо...
— Опять за свое! Вели, Марфинька, шампанское в лед поставить...
— сказала бабушка.
— Как угодно — се que femme veut...1 — любезно
заключил Ватутин, шаркнув ножкой и спрятав ее под стул.
— Ужин ужином, а обедать следовало дома: вот ты огорчил бабушку!
В первый день приезда из семьи ушел.
— Ах, Татьяна Марковна, — вступилась Крицкая, — это у нас
по-мещански, а в столице...
Глаза у бабушки засверкали.
— Это не мещане, Полина Карповна! — с крепкой досадой сказала
Татьяна Марковна, указывая на портреты родителей Райского, а
также Веры и Марфиньки, развешанные по стенам, — и не чиновники
из палаты, — прибавила она, намекая на покойного мужа Крицкой.
— Борис Павлович хотел сделать перед обедом моцион, вероятно,
зашел далеко и тем самым поставил себя в некоторого рода
невозможность поспеть... — начал оправдывать его Тит Никоныч.
— Молчите вы с своим моционом! —добродушно крикнула на него
Татьяна Марковна. — Я ждала его две недели, от окна не отходила,
сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и
пропал! На что похоже? И что скажут люди: обедал у чужих — лапшу
да кашу: как будто бабушке нечем накормить!
Тит Никоныч уклончиво усмехнулся, немного склоня голову, и
замолчал.
— Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим
полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте,
как хотите, и я буду делать, что и как вздумаю... Обед я ваш
съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра,
по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать
и где ночую — не знаю!
— Браво, браво! — с детской резвостью восклицала Крицкая.
— Что же это такое? Цыган, что ли, ты? — с удивлением сказала
бабушка.
— Мсье Райский поэт, а поэты свободны, как ветер! — заметила
Полина Карповна, опять играя глазами,
шевеля носком башмака и всячески стараясь задеть чем-нибудь
внимание Райского.
Но чем она больше хлопотала, тем он был холоднее. Его уж давно
коробило от ее присутствия. Только Марфинька, глядя на нее,
исподтишка посмеивалась. Бабушка не обратила внимания на ее
замечание.
— Два своих дома, земля, крестьяне, сколько серебра, хрусталя —
а он будет из угла в угол шататься... как окаянный, как Маркушка
бездомный!
— Опять Маркушка! Надо его увидать и познакомиться с ним!
— Нет, ты не огорчай бабушку, не делай этого! — повелительно
сказала бабушка. — Где завидишь его, беги!
— Почему же?
— Он тебя с пути собьет!
— Нужды нет, а любопытно: он, должно быть, замечательный
человек. Правда, Тит Никоныч?
Ватутин усмехнулся.
— Он, так сказать, загадка для всех, — отвечал он. — Должно
быть, сбился в ранней молодости с прямого пути... Но, кажется, с
большими дарованиями и сведениями: мог бы быть полезен...
— Груб, невежя! — сказала с достоинством Крицкая, глядя в
сторону. Она немного пришепетывала.
— Да, с дарованиями: тремястами рублей поплатились вы за его
дарования! Отдал ли он вам? — спросила Татьяна Марковна.
— Я... не спрашивал! — сказал Тит Никоныч, — впрочем, он со
мной... почти вежлив.
— Не бьет при встрече, не стрелял еще в вас? Чуть Нила
Андреевича не застрелил, — сказала она Райскому.
— Собаки его мне шлейф разорвали! — жаловалась Крицкая.
— Не приходил опять обедать к вам «без церемонии»? — спросила
опять бабушка Ватутина.
— Нет, вам не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, —
сказал Ватутин. — Он однажды пришел ко мне с охоты ночью и
попросил кушать: сутки не кушал, — сказал Тит Никоныч, обращаясь
к Райскому, — я накормил его, и мы приятно провели время...
— Приятно? — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко
мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты
живи, как люди живут, побудь
с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись,
смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не
так...
— Всё это, бабушка, скучно: будем жить, как кому вздумается...
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не придти домой... так, что
ли? Хорошо же: вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку,
или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она
давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг
придешь к обеду: что ты скажешь?
— Ничего не скажу.
— Не удивит и не огорчит это тебя?
— Нисколько.
— Куда же ты денешься?
— В трактир пойду.
— В трактир! — с ужасом сказала бабушка. И Тит Никоныч сделал
движение.
— Кто же вас пустит в трактир? — возразил он, — мой дом, кухня,
люди, я сам — к вашим услугам, — я за честь поставлю...
— Разве ты ходишь по трактирам? — строго спросила бабушка.
— Я всегда в трактире обедаю.
— Не играешь ли на бильярде или не куришь ли?
— Охотник играть и курю. Надо достать сигары. Я вас отличными
попотчую, Тит Никоныч.
— Покорнейше благодарю: я не курю. Никотин очень вредно
действует на легкие и на желудок: осадок делает и насильственно
ускоряет пищеварение. Притом... неприятно дамам.
— Как же: ешь дома, не ходи туда, спи, когда не хочется, — зачем
стеснять себя?
— Чтоб угодить бабушке.
— О деспотка, вы, бабушка, эгоистка! Угодить вам — не угодить
себе; угодить себе — не угодить вам: нет ли выхода из этой
крайности? Отчего же вы не хотите угодить внуку?
— Слышите: бабушка угождай внуку! Да я тебя маленького на руках
носила!
— Если вы будете очень стары, я вас на себе повезу!
— Разве я не угождаю тебе? Кого я ждала неделю, почти не спала?
Заботилась готовить, что ты любишь, хлопотала, красила, убирала
комнаты и новые рамы вставила, занавески купила шелковые...
— Это всё вы угождали себе, а не мне!
— Себе! — с изумлением повторила она.
— Да, вам эти хлопоты приятны, они занимают вас; признайтесь,
вам бы без них и делать нечего было? Обедами вы хотели
похвастаться, вы добрая, радушная хозяйка. Приди Маркушка к вам,
вы бы и ему наготовили всего...
— Правда, правда, братец: непременно бы наготовила, — сказала
Марфинька, — бабушка предобрая, только притворяется...
— Молчи ты, тебя не спрашивают! — опять остановила ее Татьяна
Марковна, — всё переговаривает бабушку! Это она при тебе такая
стала; она смирная, а тут вдруг! Чего не выдумает: Маркушку
угощать!
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот как
я вздумал захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши
распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну,
поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю...
— Какой странный человек! Слышите, Тит Никоныч, что он говорит!
— обратилась бабушка к Ватутину, отталкивая Райского.
— Приятно слушать: очень, очень умно — я ловлю каждое слово! —
сказала Крицкая, которая всё ловила взгляд Райского, но
напрасно.
Тит Никоныч потупился, потом дружески улыбнулся Райскому.
— И я не выжила из ума! — отозвалась сердито бабушка на
замечание гостьи.
— Видно, что Борис Павлович читал много новых, хороших книг... —
уклончиво произнес Ватутин. — Слог прекрасный! Однако, матушка,
сюда самовар несут, я боюсь... угара...
— Пойдемте на крыльцо, в садик, чай пить! — сказала Татьяна
Марковна.
— Не сыро ли будет там? — заметил Ватутин.
В тот же вечер бабушка и Райский заключили если не мир, то
перемирие.
Бабушка убедилась, что внук любит и уважает ее: и как мало надо
было, чтобы убедиться в этом!
Райский разобрал чемодан и вынул подарки: бабушке он привез
несколько фунтов отличного чаю, до которого она была большая
охотница, потом нового изобретения кофейник с машинкой и
шелковое платье темно-коричневого цвета. Сестрам по браслету, с
вырезанными шифрами. Титу Никонычу замшевую фуфайку и панталоны,
как просила бабушка, и кусок морского каната класть в уши, как
просил он.
Бабушка была тронута до слез.
— Меня, старуху, вспомнил! — говорила она, севши подле него и
трепля его по плечу.
— Кого же мне вспомнить: вы у меня одни, бабушка!
— Да как же это, — говорила она, — счеты рвал, на письма не
отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я люблю иногда рано
утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай
люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка,
Борюшка, ну, не странный ли ты человек!
Марфинька так покраснела от удовольствия, что щеки у ней во всё
время, пока рассматривали подарки и говорили о них, оставались
красны.
Она, как случается с детьми, от сильной радости, забыла
поблагодарить Райского.
— А ты и не благодаришь — хороша! Как обрадовалась! — сказала
Татьяна Марковна.
Марфинька сконфузилась и присела. Райский засмеялся.
— Какая я дура — приседаю! — сказала она.
Она подошла и обняла его.
Тит Никоныч смутился, растерялся в шарканье и благодарственных
приветствиях.
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за бабушкой, как она
чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб
утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в
котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру,
масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не
всё угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой,
мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела
поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула,
спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной
идти домой. Она говорила, что не велела приехать за собой,
надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского.
Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию
бабушки.
— Егорка бы проводил! — шептала она, — сидела бы дома — кто
просил!
— За приятный, умный разговор — хотя не со мной... но я много
унесла из него...
— Разговор больше практический, — сказал он, — о каше, о гусе,
потом ссорились с бабушкой...
— Не говорите, я знаю... — говорила она нежно, — я заметила два
взгляда, два только... они принадлежали мне, да, признайтесь? О,
я чего-то жду и надеюсь...
С этим она ушла. Райский обратился к Марфиньке, взглядом
спрашивая, что это такое.
— Какие это два взгляда? — сказал он.
Марфинька засмеялась.
— Она всегда такая у нас! — заметила она.
— Что она там тебе шептала? Не слушай ее! — сказала бабушка, —
она всё еще о победах мечтает.
Райский сбросил было долой гору наложенных одна на другую мягких
подушек и взял с дивана одну жесткую, потом прогнал Егорку,
посланного бабушкой раздевать его. Но бабушка переделала опять
по-своему: велела положить на свое место подушки и воротила
Егора в спальню Райского.
— Какая настойчивая деспотка! — говорил Райский, терпеливо
снося, как Егорка снимал сапоги, расстегнул ему платье, даже
хотел было снять чулки. Райский утонул в мягких подушках.
Через полчаса бабушка заглянула к нему в комнату.
— Что вы? — спросил он.
— Я пришла посмотреть, горит ли у тебя свечка: что ты не
погасишь? — заметила она.
Он засмеялся.
— Покурить хочется, да сигары забыл у вас на столе, — сказал он.
Она принесла сигары.
— На, вот, кури скорей, а то я не лягу, боюсь, — говорила она.
— Ну так я не стану курить.
— Кури, говорят тебе! — приказывала она.
Но он потушил свечку.
«Какой своеобычный: даже бабушки не слушает! Странный человек!»
— думала Татьяна Марковна, ложась.
Райский прожил этот день, как давно не жил, и заснул таким
вольным, здоровым сном, каким, казалось ему, не спал с тех пор,
как оставил этот кров .
