Он задумался, и от бабушки перенес глаза на Марфиньку и с
нежностью остановил их на ней.
«А что, — думалось ему, — не уверовать ли и мне в бабушкину
судьбу: здесь всему верится, — и не смириться ли, не склонить ли
голову под иго этого кроткого быта, не стать ли героем тихого
романа? “Судьба” пошлет и мне долю, “удачу, счастье”. Право, не
жениться ли?..»
Он потянулся и зевнул, глядя на Марфиньку, любуясь нежной
белизной ее лба, мягкостью и здоровым цветом щек и рук.
Как он ни разглядывал ее, как ни пытал, с какой стороны ни
заходил, а всё видел пока только, что Марфинька была свежая,
белокурая, здоровая, склонная к полноте девушка, живая и
веселая.
Она прилежна, любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то
углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за
фортепиано, непременно проиграет всё до конца, что предположит;
книгу прочтет всю и долго рассказывает о том, что читала, если
ей понравится. Поет, ходит за цветами, за птичками, любит
домашние заботы, охотница до лакомств.
У ней есть шкафик, где всегда спрятан изюм, чернослив, конфекты.
Она разливает чай и вообще присматривает за хозяйством.
Она любит воздух; ей нужды нет загореть: она любит, как ящерица,
зной.
Желания у ней вращаются в кругу ее быта: она любит, чтобы Святая
неделя была сухая, любит святки, сильный мороз, чтобы сани
скрипели и за нос щипало. Любит катанье и танцы, толпу,
праздники, приезд гостей и выезды с визитами — до страсти.
Охотница до нарядов, украшений, мелких безделок на столе, на
этажерках.
Но, несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры
плодов, любит, чтобы много вишень уродилось и арбузы вышли
большие, а яблоков народилось бы столько, как ни у кого в садах.
Марфиньку всегда слышно и видно в доме. Она то смеется, то
говорит громко. Голос у ней приятный, грудной, звонкий, в саду
слышно, как она песенку поет наверху, а через минуту слышишь уж
ее говор на другом конце двора, или раздается смех по всему
саду.
Еще в детстве, бывало, узнает она, что у мужика пала корова или
лошадь, она влезет на колени к бабушке и выпросит лошадь и
корову. Изба ветха или строение на дворе, она попросит леску.
Умер у бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу как
убитая, Марфинька каждый день ходила к ней и сидела часа по два,
глядя на нее, и приходила домой с распухшими от слез глазами.
Коли мужик заболевал трудно, она приласкается к Ивану
Богдановичу, лекарю, и сама вскочит к нему на дрожки и повезет в
деревню.
То и дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору,
сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя
чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или
даст немного денег. Знает всех баб, даже ребятишек по именам,
последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех
новорожденных.
Если случится свадьба, Марфинька не знает предела щедрости: с
трудом ее ограничивает бабушка. Она дает белье, обувь, придумает
какой-нибудь затейливый сарафан, истратит все свои карманные
деньги и долго после того экономничает.
Только пьяниц, как бабушка же, не любила и однажды даже
замахнулась зонтиком на мужика, когда он, пьяный, хотел ударить
при ней жену.
Когда идет по деревне, дети от нее без ума: они, завидя ее,
бегут к ней толпой, она раздает им пряники, орехи, иного
приведет к себе, умоет, возится с ними.
Все собаки в деревне знают и любят ее; у ней есть любимые коровы
и овцы.
Она никогда не задумывалась, а смотрела на всё бодро, зорко.
Когда не было никого в комнате, ей становилось скучно, и она шла
туда, где кто-нибудь есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей
уж неловко станет, она зевнет и уйдет или сама заговорит.
В будни она ходила в простом шерстяном или холстинковом платье,
в простых воротничках, а в воскресенье непременно нарядится,
зимой в шерстяное или шелковое, летом в кисейное платье, и
держит себя немного важнее, особенно до обедни, не сядет где
попало, не примется ни за домашнее дело, ни за рисование, разве
после обедни поиграет на фортепиано.
«Счастливое дитя! — думал Райский, любуясь ею, — проснешься ли
ты или проиграешь и пропоешь жизнь под защитой бабушкиной
“судьбы”? Попробовать разбудить этот сон... что будет?..»
— Пойдем, Марфинька, гулять, — сказал он однажды вскоре после
приезда. — Покажи мне свою комнату и комнату Верочки, потом
хозяйство, познакомь с дворней. Я еще не огляделся.
Он ничем не мог сделать ей больше удовольствия. Она весело
побежала вперед, отворяя ему двери,
обращая его внимание на каждую мелочь, болтая, прыгая, напевая.
В ее комнате было всё уютно, миниатюрно и весело. Цветы на
окнах, птицы, маленький киот над постелью, множество разных
коробочек, ларчиков, где напрятано было всякого добра,
лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и
шерстью по канве.
В ящиках лежали ладонки, двойные сросшиеся орешки, восковые
огарочки, в папках насушено было множество цветов, на окнах
лежали найденные на Волге в песке цветные камешки, раковинки.
Стену занимал большой шкаф с платьями — и всё в порядке, всё
чисто прибрано, уложено, завешано. Постель была маленькая, но
заваленная подушками, с узорчатым шелковым на вате одеялом,
обшитым кисейной бахромой.
По стенам висели английские и французские гравюры, взятые из
старого дома и изображающие семейные сцены: то старика,
уснувшего у камина, и старушку, читающую библию, то мать и кучу
детей около стола, то снимки с теньеровских картин, наконец
голову собаки и множество вырезанных из книжек картин, с
животными, даже несколько картинок мод.
Она отворила шкаф, откуда пахнуло запахом сластей.
— Не хотите ли миндалю? — спросила она.
— Нет, не хочу.
— Ну, изюму? Это кишмиш, мелкий, сладкий такой.
Она разгрызла орех и взяла в рот две изюминки.
— Пойдем в комнату Веры: я хочу видеть! — сказал Райский.
— Надо сходить за ключом от старого дома.
Райский подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфинька с
братом поднялись на лестницу, прошли большую переднюю, коридор,
взошли во второй этаж и остановились у двери комнаты Веры.
Райский уже нарисовал себе мысленно эту комнату: представил себе
мебель, убранство, гравюры, мелочи, почему-то всё не так, как у
Марфиньки, а иначе.
Он с любопытством переступил порог, оглядел комнату и —
обманулся в ожидании: там ничего не было!
«Вот бабушка сказала бы, — подумал он, — что судьба подшутила:
ожидаешь одного, не оглянешься, не усумнишься, забудешься — и
обманет».
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и
одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед
диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой,
на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое
старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
И всё тут. Ни гравюры, ни книги, никакой мелочи, по чему бы
можно было узнать вкус и склонности хозяйки.
— Где же у ней всё? — спросил Райский.
— У ней ничего нет.
— Как ничего? Где чернильница, бумаги?..
— Это всё в столе — и ключ у ней.
Райский подошел сначала к одному, потом к другому окну. Из окон
открывались виды на поля и деревню с одной стороны, на сад,
обрыв и новый дом с другой.
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала
Марфинька, — как ей не страшно одной: я бы умерла! А она еще не
любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на
кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
Она указала ему из окна на кучку крестов, сжавшихся тесно на
холме, поодаль от крестьянских дворов.
— А ты не ходишь? — спросил он.
— Я днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни
возьму. А то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава
Богу, редко мрут.
Райский опять поглядел на пустую комнату, старался припомнить
черты маленькой Веры и припоминал только тоненькую, черненькую
девочку с темно-карими глазками, с беленькими зубками и часто с
замаранными ручонками.
«Какая же она теперь? Хорошенькая, говорит Марфинька и бабушка
тоже: увидим!» — думал он, а теперь пока шел следом за
Марфинькой.
