Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо Веры
слово в слово в свою программу, как материал для ее
характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о
том, что она писала о нем самом:
он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то
влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!»
— подумал он.
Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на
его вопрос: рада ли она его отъезду? Ему теперь дела не было,
будет ли от этого хорошо Вере или нет, что он уедет, и ему не
хотелось уже приносить этой «жертвы».
Лишь только червь сомнения вполз к нему в душу, им овладел
грубый эгоизм: «я» выступило вперед и требовало жертв себе.
И всё раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил
целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и
Марфинькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел
Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его
воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного
в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта
красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал
всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфиньки и
бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
— Да кто пишет: ко мне никто, — сказала бабушка, — а к Марфиньке
недавно из лавки купец письмо прислал...
— Это, бабушка, не письмо, а счет за шерсть, за узоры: я
забирала у него.
— А к Верочке купец не присылал? — спросил Райский.
— И к ней присылал: она для попадьи забирала...
— Не на синей ли бумаге?
— Да, на синей: вы почем знаете? Он всё на синей бумаге пишет.
Он не отвечал. Ему стало было легче.
«А зачем же прятать его?» — вдруг шевельнулось опять, и опять
пошла на целый день грызть забота.
«Да что мне за дело, черт возьми, ведь не влюблен же я в эту
статую!» — думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая
одурелыми глазами вокруг.
«Вон где гнездится змея!» — думал опять, глядя злобно на ее окно
с отдувающейся занавеской.
— Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею... дрянь! —
ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но
не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе,
облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
«Что я теперь буду делать с романом? — размышлял он. — Хотел
закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать
конца!»
Он швырнул тетради в угол.
Всё прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк,
Леонтий, окружающая идиллия — пропали из глаз. Одна Вера стояла
на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном
равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и
он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил:
«Вера, Вера, пощади меня, смотри, я убит твоей ядовитой
красотой: никто никогда не язвил меня...» и т. д.
То являлась она в полумраке, как настоящая ночь, с звездным
блеском, с злой улыбкой, с таинственным, нежным шепотом к
кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то
трепетная, робкая, то смелая и злая!
Ночью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало ел и даже
похудел немного — и всё от таких пустяков, от ничтожного
вопроса: от кого письмо?
Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, он
и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное
любопытство — и больше ничего. Удовлетвори она этому
любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.
— Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, — решил
он, — а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь
и уеду! — сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
Ее не было дома. Марина сказала, что барышня надела шляпку,
мантилью, взяла зонтик и ушла.
— Куда?
— Бог их знает, — отвечала та, — гуляют где-нибудь, ведь они не
говорят, куда идут.
— Никогда?
— Никогда, и спрашивать не велят: гневаются!
И за обедом ее не было. Новый ужас.
— Где Вера? — спросил Райский у бабушки.
Бабушка только нахмурилась, но ничего не сказала. Он к Марфиньке.
— Не знаю, братец. Я видела давеча из окна, что она в деревню
пошла.
— Где же она обедает?
— Молока у мужиков спросит или после придет, у Марины
чего-нибудь спросит поесть.
— Всё не по-людски! — ворчала про себя бабушка. — Своенравная —
в мать! Дались им какие-то нервы! И доктор тоже всё о нервах
твердит. «Не трогайте, не перечьте, берегите!» А они от нерв и
куролесят!
— Что же вы не спросите, куда она ходит одна? — спросил Райский.
— Как можно спросить: прогневаются! — иронически заметила
Татьяна Марковна, — на три дня запрутся у себя. Бабушка не смей
рта разинуть!
— Куда ж это она одна?.. — тихо говорил Райский.
— Она у нас всё одна ходит, — отвечала Марфинька.
— А ты?
— Как можно: я боюсь.
— Чего?
— Мало ли чего! Змей, лягушек, собак, больших свиней, воров,
мертвецов... Арины боюсь.
— Какой Арины?
— Дурочка у нас есть.
— А Вера?
— Ничего не боится: даже в церковь на ночь заприте ее, и то не
боится.
— А ты бы спросила ее завтра, Марфинька, где она была.
— Рассердится!
— Все боятся, прошу покорно!
На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером.
Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он
караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у
мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об
уговоре не следить за ней.
Уж становилось темно, когда он, блуждая между деревьями, вдруг
увидел ее пробирающеюся сквозь чащу кустов и деревьев, росших по
обрыву. Он весь задрожал и бросился к ней, так что и она
вздрогнула и остановилась.
— Кто тут? — спросила она.
— Это... ты... Вера?..
— Да, я: а что?
— А тебя по всему дому искали, не знали, куда ты делась!
— Кто? — нахмурившись, спросила она.
— Бабушка и Марфинька очень беспокоились...
— Что это им вздумалось: никогда не беспокоились, а сегодня?..
Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу
беспокоиться обо мне.
— И... я тоже сам...
— Вы? Покорно благодарю: зачем?
— Но ведь легко может случиться что-нибудь...
— Например?
— Например... беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ
шатается... змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы... — шутливо
прибавил Райский, припомнив все страхи Марфиньки, — могут
испугать...
— Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни
мертвецов нет...
Она указала на обрыв.
— До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку... —
заметил он.
— Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или
бабушки позволения! — сказала она и пошла.
— Гордое творение! — прошептал он.
— На одну минуту, Вера, — вслух прибавил потом, — я виноват, не
возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Всё хотел сам отдать,
да тебя не было.
Она взяла письмо и положила в карман.
— А то, другое, которое там?.. — ласково, но с дрожью в голосе,
спросил он, наклоняясь к ней.
— Какое то и где там?
— Другое, синее письмо: в кармане?
У него сердце замирало, он ждал ответа.
Она выворотила наизнанку карман.
— Ах, уж нет! — сказал Райский, — от кого бы оно могло быть?
— То?.. А от попадьи ко мне, — сказала она, помолчав, — я на
него и отвечала.
— От попадьи! — почти закричал он на весь сад.
— Да, конечно! — подтвердила она равнодушно и ушла.
— От попадьи! — повторил он, и у него гора с плеч свалилась. — А
я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи. В самом
деле: в одном кармане и письмо и ответ на него! Это ясно! Не
показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с
чужими секретами?.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала:
охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой
тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем
организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее
небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко
покоен! Теперь всё узнал, нечего мне больше делать: через два
дня уеду!
— Егор! — закричал он по двору.
— Чего изволите? — из окна людской спросил голос.
— Завтра пораньше принеси чемодан с чердака!
— Слушаю-с.
Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в дом, попросил есть,
наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфиньку и
обрадовал бабушку, наевшись за три дня.
— Ну вот, слава Богу! три дня ходил как убитый, а теперь опять
дым коромыслом пошел!.. А что Вера: видел ты ее? — спросила
Татьяна Марковна.
— Письмо от попадьи! — вдруг брякнул Райский.
— Какое письмо? — сказали обе, Марфинька и бабушка.
— А то, что на синей бумаге, о котором я недавно спрашивал.
Он выспался за все три ночи, удивляясь, как просто было
подобрать этот ключ, а он бился трое суток! «Да ведь все простые
догадки даются с трудом! Вон и Колумб просто открыл Америку...»
И остановился, сам дивясь своему сравнению.
Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий силой, негой,
надеждами — и отчего всё это? Оттого, что письмо было от
попадьи!
Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения
и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены,
речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел прочесть опять, что она
писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее письма.
Он жадно пробегал его, с улыбкой задумался над нельстивым,
крупным очерком под пером Веры самого
себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что
нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью читал о своей
докучливости, но на сердце у него было покойно: тогда как вчера
— Боже мой! Какая тревога!
— Что ж, уеду, — сказал он, — дам ей покой, свободу. Это гордое,
непобедимое сердце — и мне делать тут нечего: мы оба друг к
другу равнодушны!
Он опять пробегал рассеянно строки — и вдруг глаза у него
раскрылись широко, он побледнел, перечитав:
«Не видалась ни с кем и не писала ни к кому, даже к тебе...»
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая
глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с кем
она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было
— не от попадьи!» — сказал он в ужасе.
Судорога опять прошла внутри его, он лег на диван, хватаясь за
голову.
