На другой день Райский утром рано предупредил Крицкую
запиской, что он просит позволения придти к ней в половине
первого часа и получил в ответ: «Charmée, j’attends»1
и т. д.
Шторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной
блузе, перехваченной поясом, с широкими кружевными рукавами, с
желтой далией на груди, слегка подрумяненная, встретила его в
своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был стол, и рядом стояли
два прибора.
— Мой прощальный визит! — сказал он, кланяясь ей и останавливая
на ней сладкий взгляд.
— Как прощальный! — с испугом перебила она, — я слушать не хочу!
Вы едете теперь, когда мы... Не может быть! Вы пошутили:
жестокая шутка! Нет, нет, скорей засмейтесь, возьмите назад
ужасные слова!..
— Что это у вас? — радостно произнес он, вдруг уставив глаза на
стол, — свежая икра!
Она сунула свою руку ему под руку и подвела к столу, на котором
стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за
другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
— Я знаю, что вы любите... да, любите...
— Икру? Даже затрясся весь, как увидал! А это что? — с новым
удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд,
одну за другой. — Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже
котлетки без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли —
«роскошь юных лет»! — petits-fours, bouchées de dames! Ах! что
вы хотите со мной делать? — обратился он к ней, потирая от
удовольствия руки. — Какие замыслы у вас?
— Вот, вот чего я жду: этой улыбки, шутки, смеха — да! Не
поминайте об отъезде. Прочь печаль! Vive l’amour et la joie!2
«Эге! какой “abandon!”3 — даже страшновато...» —
подумал он опасливо.
— Садитесь, сядем рядом, сюда! — пригласила она и, взяв его за
руку, усадила рядом с собой, шаловливо завесив его салфеткой,
как делают с детьми и стариками.
Он машинально повиновался, с вожделением поглядывая на икру. Она
подвинула ему тарелку, и он принялся удовлетворять утренний,
свежий аппетит. Она сама положила ему котлетку и налила
шампанского в граненый стакан, а себе в бокал, и кокетливо брала
в рот маленькие кусочки пирожного, любуясь им.
После жареной дичи и двух стаканов шампанского, причем они
чокались, глядя близко друг другу в глаза, она — лукаво и нежно,
он — вопросительно и отчасти боязливо, они наконец прервали
молчание.
— Что вы скажете? — спросила она выразительно, будто ожидая
чего-то особенного.
— Enfin la glace est rompue?4 На чьей стороне победа?
Кто предвидел, кто предсказывал? A votre santé!5
— A la votre!6
Они чокнулись.
— Помните... тот вечер, когда «природа, говорили вы, празднует
любовь...»
— Помню! — шепнул он мрачно, — он решил всё!..
— Да, не правда ли? я знала! Могла ли удержать в своих слабых
сетях бедная девочка... une nullité, cette pauvre petite fille,
qui n’a que sa figure?..7 Ни опытности, ни блеска,
дикая!..
— Нет, не могла! Я вырвался...
— И нашли то... что давно искали: признайтесь!
Он медлил.
— Buvez — et du courage!8
Она придвинула ему стакан. Он допил его, она сейчас наполнила
его опять.
— Признайтесь...
— Признаюсь.
— Что тогда случилось там... в роще?.. Вы были так взволнованы.
Скажите... удар?..
— Да, удар и... разочарование.
— Могло ли быть иначе: вы — и она, деревенская девочка!
Она гордо оправилась, взглянула на себя в зеркало и выправила
кружево на рукавах.
— Что же там было? — спросила она, стараясь придать небрежность
тону.
— Это не моя тайна! — сказал он, будто опомнившись.
— Oh, je respecte les secrets de famille...9 Пейте
же!
Она придвинула стакан. Он отпил глотка два.
— Ах! — вздохнул он на всю комнату. — Нельзя ли отворить
форточку?.. Мне тяжело, больно!
— Oh, je vous comprends! — Она бросилась отворять форточку. —
Voilà des sels, du vinaigre de toilette...10
— Нет, благодарю! — говорил он, махая платком себе в лицо.
— Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли?
Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва!
Что там было, в роще?.. а?
— Ах, не спрашивайте!
— Buvez donc!11
Он лениво отпил глоток.
— Там, где я думал... — говорил он, будто про себя, — найти
счастье... я услыхал...
— Что? — шепотом спросила она, притаив дыхание.
— Ах! — шумно вздохнул он, — отворить бы двери!
— Там был... Тушин — да?
Он молча кивнул головой и выпил глоток вина.
Злая радость наполнила черты ее лица.
— Dites tout.12
— Она гуляла задумчиво одна... — тихо говорил он, а Полина
Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его
губам. — Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься у ней
ответа... она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг
навстречу ей вышел...
— Он?
— Он.
— Я это знала, оттого и пошла в сад... О, я знала, qu’il у a du
louche!13 Что же он?
— Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..
— Лицемер! — сказала Крицкая.
— Она испугалась...
— Притворно!
— Нет, испугалась непритворно, а я спрятался — и слушаю. «Откуда
вы? — спрашивает она, — как сюда попали?» «Я, говорит, сегодня
приехал на два дня, чтобы завтра, в день рожденья вашей
сестры... Я выбрал этот день...»
— Eh bien?14
— Eh bien! «решите, говорит, Вера Васильевна: жить мне или нет!»
— Où le sentiment va-t-il se nicher!15 — в этом дубе!
— заметила Полина Карповна.
— «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим голосом. «Вера
Васильевна! — перебил он. — Решите, идти мне завтра к Татьяне
Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу?..»
— Так и сказал?
— Как напечатал!
— Mais il est ridicule!16 что же она: «ах, ох?!»
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) — самой
решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким
чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и
тогда я скажу — или “нет”, или то “да”, какое...» Ах! какая
духота у вас здесь! нельзя ли
сквозного ветра? («не будет ли сочинять? кажется, довольно?» —
подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
На лице у ней было полнейшее разочарование.
— C’est tout?17 — спросила она.
— Oui! — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял
надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфиньки,
приедет узнать ее последнее слово и пошел опять с обрыва через
рощу, а она проводила его... Кажется, на другой день надежды его
подогрелись, а мои исчезли навсегда...
— И всё! А тут Бог знает что наговорили... и про нее, и про вас!
Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно
сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот
отвратительный Тычков...
— Что такое про бабушку? — спросил тихо Райский, в свою очередь
притаив дыхание и навострив ухо.
Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы:
но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить
из праха за сорок лет: какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать —
и так или иначе — зажать рот Тычкову.
— Что такое про бабушку? — тихо и вкрадчиво повторил он.
— Ah, c’est dégoûtant.18 Никто не верит, все смеются
над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от
пьянства нищую... Я не стану повторять...
— Я вас прошу... — нежно шептал он.
— Вы хотите? — шептала и она, склонясь к нему, — я всё сделаю —
всё...
— Ну, ну?.. — торопил он.
— Эта баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит —
рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а
она его...
— Я это знаю, слышал... — нетерпеливо перебил он, — тут еще беды
нет...
— А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч...
— Знаю и это, она не хотела — он женился на другой, а ей не
позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса
знает...
— Mais non! не всё тут... Конечно, я не верю... это быть не
может! Татьяна Марковна!
— Что же пьяная баба еще рассказывает? — допытывался Райский.
— Что... в одну ночь граф подстерег rendez-vous Татьяны Марковны
с Ватутиным в оранжерее... Но такое решительное rendez-vous...
Нет, нет... — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто
поверит!
Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то
соображения в голове, и захватило дух от этой сплетни.
— Дальше? — тихо спросил он.
— Граф дал пощечину Титу Никонычу...
— Это ложь! — вскочив с места, перебил Райский. — Тит Никоныч
джентльмен... Он не вынес бы этого...
— И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не
вынес... — продолжала она. — Он сбил с ног графа, душил его за
горло: схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий нож и
чуть не зарезал его...
Райский изменился в лице.
— Ну? — спросил он, едва дыша от нетерпения.
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит,
дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» — и развела их.
Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг
другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться... Вот
отчего Татьяна Марковна осталась в девушках... Не подло ли
распускать такую... гнусную клевету!
Райский от волнения вздохнул всей грудью.
— Видите, что это... ложь! — сказал он, — кто мог видеть и
слышать их?
— Садовник спал там где-то в углу и будто всё видел и слышал. Он
молчал, боялся, был крепостной... А эта пьяная баба, его вдова,
от него слышала — и болтает... Разумеется, вздор — кто поверит!
я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна
Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг
сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la
joie!19 — сказала она. — Что вы нахмурились?
перестаньте. Я велю еще подать вина!
— Нет, нет, я боюсь...
— Чего, скажите?.. — томно спросила она.
— Дурно сделается... я не привык пить! — сказал он и встал с
места. И она встала.
— Прощайте, навсегда...
— Куда! Нет, нет!
— Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!..
Прощайте, прощайте!..
Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась как окаменелая
потом проворно позвонила.
— Коляску мне! — сказала она вошедшей девушке, — и одеваться — я
еду с визитами!
Райский вышел от нее, и всё вылетело у него из головы: осталась
— одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой
сплетне — истину...
У него в руках был ключ от прошлого, от всей жизни бабушки.
Ему ясно всё: отчего она такая? откуда эта нравственная сила,
практическая мудрость, знание жизни, сердца? отчего она так
скоро овладела доверием Веры и успокоила ее, а сама так
взволновалась? И Вера, должно быть, знает всё...
Образ старухи стал перед ним во всей полноте.
Думая только дать другое направление слухам о Вере, о себе и о
Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу
своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев,
— ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его
самого.
Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения
сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой
рассказ о прогулке Веры в обрыве и впился в нее жадными глазами.
— Борюшка! — с изумлением сказала она, отступая от него, — что
это, друг мой, от тебя, как из бочки, вином разит...
Она посмотрела на него с минуту пристально, увидела этот его,
вонзившийся в нее, глубоко выразительный взгляд, сама взглянула
было вопросительно — и вдруг отвернулась к нему спиной.
Она поняла, что он узнал «сплетню» о ней самой .
Сноски:
1 «Очень рада, жду» (фр.).
2 Да здравствует любовь и веселье! (фр.)
3 «развязный тон» (фр.).
4 — Итак, лед сломан? (фр.)
5 За ваше здоровье! (фр.)
6 За ваше! (фр.)
7 ничтожество, жалкая девочка, у которой нет ничего, кроме
хорошенькой внешности?.. (фр.)
8 — Пейте — и смелей! (фр.)
9 — О, я уважаю семейные тайны... (фр.)
10 О, я вас понимаю! <...> Вот соль, вот туалетный уксус...
(фр.)
