Викентьев сдержал слово. На другой день он привез к Татьяне
Марковне свою мать и, впустив ее в двери, сам дал «стречка», как
он говорил, не зная, что будет, и сидел, как на иголках, в
канцелярии.
Мать его, еще почти молодая женщина, лет сорока с небольшим,
была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом
практического смысла. Между нею и сыном была вечная комическая
война на словах.
Они спорили на каждом шагу, за всякие пустяки, — и только за
пустяки. А когда доходило до серьезного дела, она другим голосом
и другими глазами, нежели как обыкновенно, предъявляла свой
авторитет, — и он хотя сначала протестовал, но потом сдавался,
если требование ее было благоразумно.
Между ними происходил видимый разлад и существовала невидимая
гармония. Таков был наружный образ их отношений.
— Надень это, — скажет Марья Егоровна.
— Как это можно — лучше это, — переговорит он.
— Съезди к Михайлу Андреичу.
— Помилуйте, maman, у него непроходимая скука, — отвечал он.
— Вздор, ты поедешь.
— Нет, maman, ни за что, хоть убейте!
— Николка, будешь ты слушаться?
— Всегда, maman, только не теперь.
Но, однако, если ей в самом деле захочется, он поедет с
упреками, жалобами и протестами до тех пор, пока потеряется из
вида.
Этот вечный спор шел с утра до вечера между ними, с промежутками
громкого смеха. А когда они были уж очень дружны, то молчали как
убитые, пока тот или другой не прервет молчания каким-нибудь
замечанием, вызывающим непременно противоречие с другой стороны.
И пошло опять.
Любовь его к матери наружно выражалась также бурно и неистово,
до экстаза. В припадке нежности он вдруг бросится к ней, обеими
руками обовьет шею и облепит горячими поцелуями: тут уже между
ними произойдет буквально драка.
Она ловит его за уши, дерет, щиплет за щеки, отталкивает,
наконец кликнет толсторукую и толстобедрую ключницу Мавру и
велит оттащить прочь «волчонка».
После разговора с Марфинькой Викентьев в ту же ночь укатил за
Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее
по-своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его
прочь, он стал перед ней на колени и торжественно произнес:
— Мать! бей, но выслушай: решительная минута жизни настала —
я...
— С ума сошел! — досказала она. — Откуда взялся, точно с цепи
сорвался! Как смел без спросу приехать? Испугал меня,
взбудоражил весь дом: что с тобой? — спрашивала она, оглядывая
его с изумлением с ног до головы и оправляя растрепанные им
волосы.
— Не угадываешь, мать? — спрашивал он, не без внутреннего страха
от каких-нибудь еще неведомых ему препятствий и опровержений.
— Напроказничал что-нибудь: верно, опять под арест хотят
посадить? — говорила она, зорко глядя ему в глаза.
Он покачал отрицательно головой.
— За сто верст — не отгадала.
— Ну, говори!
— Скажу, только противоречить не моги!
Она с недоумением, и тоже не без страха, глядела на него,
стараясь угадать.
— Задолжал?
Он качал головой.
— Опять не в гусары ли затеял пойти?
— Нет, нет!
— Почем я знаю, какая блажь забралась в тебя? От тебя всё
станется! Говори — что?
— Не станешь спорить?
— Стану, потому что, верно, вздор затеял. Сейчас говори.
Он вскочил, и между ними начался один из самых бурных
разговоров. Долго ночью слышали люди горячий спор, до крика,
почти до визга, по временам смех, скаканье его, потом поцелуи,
гневный крик барыни, веселый ответ его — и потом гробовое
молчание, признак совершенной гармонии.
Викентьев одержал, по-видимому, победу — впрочем уже
подготовленную. Если обманывались насчет своих чувств Марфинька
и Викентьев, то бабушка и Марья Егоровна давно поняли, к чему
это ведет, но вида друг другу и им не показывали, а сами молча,
каждая про себя, давно всё обдумали, взвесили, рассчитали — и
решили, что эта свадьба — дело подходящее.
Но Марья Егоровна, по свойству своих отношений к сыну, не могла,
как и он, с своей стороны, тоже уступить, а он взять ее согласия
иначе как с бою, и притом самого упорного и горячего.
— Еще что Татьяна Марковна скажет! — говорила раздражительно,
как будто с досадой уступая, Марья Егоровна, когда уже лошади
были поданы, чтобы ехать в город. — Если она не согласится, я
тебе никогда не прощу этого срама! Слышишь?
— Не беспокойся: она любит меня больше родной матери!
— Я вовсе тебя не люблю: оставь, волчонок! — крикнула она, сбоку
посмотрев на него.
Он хотел было загрести ее за шею рукой и обнять, но она грозно
замахнулась на него зонтиком.
— Только смей! Если изомнешь шляпку, я не поеду! — прибавила
она.
Он присмирел от этой угрозы.
— Туда же: с этих пор жениться! — ворчала она.
Он, не слушая ее, перелез из коляски на козлы и, отняв у кучера
вожжи, погнал что есть мочи лошадей.
