«Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович? — писал
Аянов, — в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего вечно
мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет
ни строки? Уж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди?
Забрасывал сначала своими повестями, то есть письмами, а тут
вдруг и пропал, так что я не знаю, не переехал ли ты из своей
трущобы — Малиновки, в какую-нибудь трущобу — Смородиновку, и
получишь ли мое письмо?
Новостей много, слушай только... Поздравь меня: геморрой наконец
у меня открылся!! Мы с доктором так обрадовались, что бросились
друг другу в объятия и чуть не зарыдали оба. Понимаешь ли ты
важность этого исхода: на воды не надо ехать! Пояснице легче, а
к животу я прикладываю холодные компрессы: у меня, ведь ты
знаешь, — pletora abdominalis1...»
«Вот какими новостями занимает!» — подумал Райский и читал
дальше.
«Олинька моя хорошеет, преуспевает в благочестии, благонравии и
науках, институтскому начальству покорна, к отцу почтительна и
всякий четверг спрашивает, скоро ли приедет другой баловник,
Райский, поправлять ее рисунки и совать ей в другую руку другую
сверхштатную коробку конфект...»
— Вот животное: только о себе! — шептал опять Райский, читая
чрез несколько строк ниже.
«...Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть не
семь лет, как за Рахилью, ухаживал! — и уехал в свою
тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе с его
ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и
впускать свежий воздух и людей, — только кормят всё еще
скверно...»
— Что мне до них за дело! — с нетерпением ворчал Райский,
пробегая дальше письмо, — о кузине ни слова, а мне и о ней-то не
хочется слышать!
«...на его место, — шепотом читал он дальше, — прочат в министры
князя И. В., а товарищем И. Б—а... Женщины подняли гвалт... П.
П. проиграл семьдесят тысяч... Х—ие уехали за границу... Тебе
скучно: вижу, что ты морщишься — спрашиваешь — что Софья
Николаевна (начал живее читать Райский): сейчас, сейчас, я берег
вести о ней pour la bonne bouche2...».
— Насилу добрался! — сказал Райский, — ну, что она?
«Я старался и без тебя, как при тебе, и служил твоему делу верой
и правдой, то есть два раза играл с милыми “барышнями” в карты,
так что братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны
Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей нашей
свадьбы, что был вытолкан обеими сестрицами в спину и не получил
ни гроша субсидии, за которой было явился. Но зато занял триста
рублей у меня, а я поставил эти деньги на твой счет, так как
надежды отыграть их у моей нареченной невесты уже более нет.
Внемли, бледней и трепещи!
Играя с тетками, я служил, говорю, твоему делу, то есть
пробуждению страсти в твоей мраморной кузине, с тою только
разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец,
граф Милари, должно быть, служит по этой же части, то есть
развивает страсти в женщинах, и едва ли не успешнее тебя. Он
повадился ездить в те же дни и часы, когда мы играли в карты, а
Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное
счастье.
Папашу оставляли в покое, занимались музыкой, играли, пели —
даже не брали гулять, потому что (я говорю тебе это по секрету,
и весь Петербург не иначе как на ухо повторяет этот секрет)
когда карета твоей кузины являлась на островах, являлся тогда и
Милари, верхом или в коляске, и ехал подле кареты. Софья
Николаевна еще больше похорошела, потом стала задумываться,
немного вышла из своего “олимпийского” спокойствия и похудела...
Она (бери спирт и нюхай!) сделала... un faux pas!3
Я добивался, какой именно, и получал такие ответы даже от ее
кузины Catherine, из которых ничего не сообразишь: всё двойки да
шестерки, ни одного короля, ни дамы, ни туза, ни даже десятки
нет... всё фосски!
Я начал уже сам сочинять их роман: думал, не застали ли их
где-нибудь уединенно гуляющих, или перехватили письмо, в коем
сказано: “люблю, мол, тебя”, или раздался преступный поцелуй
среди дуэтов Россини и Беллини. Нет, играли, пели, мешая нам
играть в карты (мимоходом замечу, что и без них игра вязалась
плохо. Вообще я терпеть не могу лета, потому что летом карты
сквозят), так что Надежда Васильевна затыкала даже уши ватой...
А в городе и пошло, и пошло! Мезенские, Хатьковы, и Мышинские, и
все, — больше всех кузина Catherine — тихо, с сдержанной
радостью, шептали: “Sophie a poussée la chose trop loin, sans se
rendre compte des suites...”4
и т. д. Какая это “chose”, спрашивал я и на ухо, и вслух, того,
другого — и, не получая определительного ответа, сам стал
шептать, когда речь зайдет о ней. “Oui, — говорил я, — elle a
poussé la chose trop loin, sans se rendre compte... Elle a fait
un faux pas..."5
И пожму значительно плечами, когда спросят, какой “pas”?
Таким образом всплыло на горизонт легкое облачко и стало над
головой твоей кузины. А я всё служил да служил делу, не забывая
дружеской обязанности, и всё ездил играть к теткам. Даже
сблизился с Милари и стал условливаться с ним, как, бывало, с
тобой, приходить в одни часы, чтоб обоим было удобнее...»
— Какой осел! — сказал с досадой Райский, бросив письмо, — он
думал, что угождает мне...
«А ты, за службу и дружбу мою, — читал дальше Райский, — пришли
или привези мне к зиме, с Волги, отличной свежей икры
бочонок-другой да стерлядей в аршин: я поделюсь с его
сиятельством, моим партнером, министром и милостивцем...»
Райский читал ниже:
«Так мы и переехали целой семьей на дачу, на Каменный остров, то
есть они заняли весь дом В., а я две
комнаты неподалеку. Николай Васильевич поселился в особом
павильоне...
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей
вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна
наряжались к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять, взявши с
собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу,
— доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки
поворчали на это неожиданное расстройство партии, но однако
отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а
княгиню приняли.
Несчастные мы все трое: ни тетушки твои, ни я — не
предчувствовали, что нам не играть больше! Княгиня встретилась
со мной на лестнице и несла такое торжественное, важное лицо
вверх, что я даже не осмелился осведомиться о ее нервах.
Через час я прихожу, меня не принимают. Захожу на другой день —
не принимают. Через два, три дня — то же самое. Обе тетки
больны, “барыня”, то есть Софья Николаевна, нездорова, не
выезжает и никого не принимает: такие ответы получал я от слуг.
Я толкнулся во флигель к Николаю Васильевичу — дома нет, а между
тем его нигде не видно: ни на pointe,6
ни у Излера, куда он хаживал инкогнито, как он говорит. Я — в
город, в клуб — к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет,
лукаво выглянул на меня и улыбнулся: “Знаю, знаю зачем, говорит:
что, дверь захлопнулась, оброк прекратился?..”
От него я добился только — сначала, что кузина твоя — a poussé
la chose trop loin... qu’elle a fait un faux pas... а потом —
что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы
женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в
окнах опустили сторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и
все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда
приносятся и уносятся нетронутые, — что трогает их один Николай
Васильевич, но ему запрещено выходить из дома, чтоб как-нибудь
не проболтался, что граф Милари и носа не показывает в дом, а
ездит старый доктор Пертов, бросивший давно практику
и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником,
по словам старой, забытой хроники, — прибавлю в скобках).
Наконец Петр Иванович сказал, что весь дом, кроме Николая
Васильевича, втайне готовится уехать на такие воды, каких
старики не запомнят, и располагают пробыть года три за границей.
Я, однако, добился свидания с Николаем Васильевичем: написал ему
записку и получил приглашение отобедать с ним “вечером” наедине.
Он прежде всего попросил быть скромным насчет обеда. В доме пост
теперь: “On est en pénitence — бульон и цыпленка готовят на всех
— et ma pauvre Sophie n’ose pas descendre me tenir compagnie, —
жалуется он горько и жует в недоумении губами, — et nous sommes
enfermés tous les deux...7
Я велел для вас сделать обед, только не говорите!” — прибавил он
боязливо, уплетая перепелок, и чуть не плакал о своей бедной
Софье.
Наконец я добился, что к прежнему облачку, к этому искомому мною
«х», то есть que Sophie a poussé la chose trop loin, прибавился,
наконец, и факт — она, о ужас! a fait un faux pas, именно —
отвечала на записку Милари! Пахотин показал мне эту записку, с
яростью ударяя кулаком по столу: “Mais dites donc, dites, qu’est
се qu’il у a là? à propos de quoi — все эти охи и ахи, и флаконы
со спиртом, и этот отъезд? et tout се remue-ménage? Voilà ce que
c’est que d’être vieilles filles!”8
Он топал, бегал по кабинету и прохлаждал себя, макая бисквиты в
шампанское и глотая какие-то дижестивные пилюли вслед за тем. “И
что всего грустнее, — говорил он, — что бедняжка Sophie
убивается сама: «Oui, la faute est à moi, — твердит она, — je me
suis compromise: une femme que se respecte ne doit pas pousser
la chose trop loin... se permettre».9
— «Mais qu’as, tu donc fait, mon enfant?»10
— спрашиваю я. — «J’ai fais un faux
pas... — твердит она, — огорчила теток, вас, папа!..» — «Mais
pas le moins du monde»,11 —
говорю я — и всё напрасно! Et elle pleure, elle pleure... cette
pauvre enfant! Ce billet!..12
Посмотрите эту записку!”
А в записке изображено следующее: “Venez, comte, je vous attends
entre huit et neuf heures, personne n’y sera et surtout,
n’oubliez pas votre portefeuille artistique. Je suis etc. S. В.»13
Николай Васильевич поражен прежде всего в родительской нежности.
“Le nuage a grossi grâce à ce billet, потому что... кажется...
(на ухо шепнул мне Пахотин) entre nous soit dit... Sophie
n’êtait pas tout-à-fait insensible aux hommages du comte, mais
c’est un gentilhomme et elle est trop bien élevée pour pousser
les choses... jusqu’a un faux pas...”14
И только, Борис Павлович! Как мне грустно это, то есть что
“только” и что я не могу тебе сообщить чего-нибудь повеселее,
как, например, вроде того, что кузина твоя, одевшись в темную
мантилью, ушла из дома, что на углу ждала ее и умчала куда-то
наемная карета, что потом видели ее с Милари возвращающуюся
бледной, а его торжествующим, и расстающихся где-то на
перекрестке и т. д. Ничего этого не было!
Но здесь хватаются и за соломинку: всячески раздувают искру — и
из записки делают слона, вставляют туда другие фразы, даже
нежное “ты”, но это не клеится, и всё вертится на одной и той же
редакции; то есть “que Sophie a poussé la chose trop loin,
qu’elle a fait un faux pas...” Я усердно помогаю делу со своей
стороны, лукаво молчу и не обличаю, не говорю, что там написано.
За мной ходят, видя, что я знаю кое-что. К. Р. и жена два раза
звали обедать, а М. подпаивает меня в клубе, не проговорюсь ли.
Мне это весело, и я молчу.
Через две недели они едут. И вот тебе развязка романа твоей
кузины! Да, я забыл главное — слона. Николай Васильевич был
поставлен сестрицами своими “dans
une position très délicate»:15
объясниться с графом Милари и выпросить назад у него эту роковую
записку. Он говорит, что у него и подагра, и нервы, и тик, и
ревматизм — всё поднялось разом, когда он объяснялся с графом.
Тот тонко и лукаво улыбался, выслушав просьбу отца, и сказал,
что на другой день удовлетворит ее, и сдержал слово, прислал
записку самой Беловодовой, с учтивым и почтительным письмом.
“Mais comme il riait sous cape, ce comte (il est très fin),
quand je lui débitais toutes les sottes réflexions de mes chères
soeurs! Vieiles chiennes!..”16
— отвернувшись добавил он и разбил со злости фарфоровую куклу на
камине.
Вот тебе и драма, любезный Борис Павлович: годится ли в твой
роман? Пишешь ли ты его? Если пишешь, то сократи эту драму в
двух следующих словах. Вот тебе ключ или “le mot de l’enigme”,17
как говорят здесь русские люди, притворяющиеся не умеющими
говорить по-русски и воображающие, что говорят по-французски.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф
Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это
папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал
ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились
слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и
приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк
вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в
церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе. А кузина
волновалась, “prenant les choses au serieux”18
(я не перевожу тебе здешнего языка, а передаю в оригинале, так
как оригинал всегда ярче перевода). Между тем, граф серьезных
намерений не обнаруживал и наконец... наконец... вот где ужас:
узнали, что он из “новых” и своим прежним правительством был —
“mal vu”,19 и “эмигрировал”
из отечества в Париж, где и проживал, а главное, что у него там,
под голубыми небесами, во Флоренции,
или в Милане, есть какая-то нареченная невеста, тоже кузина...
что вся ее фортуна («fortune» — в оригинале) перейдет в его род
из того рода, так же как и виды на карьеру. Это проведала
княгиня через князя Б. П. ... И твоя Софья страдает теперь
вдвойне: и оттого, что оскорблена внутренно — гордости ее
красоты и гордости рода нанесен удар — и оттого, что сделала...
un faux pas, и, может быть, также немного и от того чувства,
которое ты старался пробудить — и успел, а я, по дружбе к тебе,
поддержал в ней...
Что будет с ней теперь — не знаю: драма ли, роман ли — это уже
докончи ты на досуге, а мне пора на вечер к В. И. Там ожидает
меня здоровая и серьезная партия с серьезными игроками.
Прощай — это первое и последнее мое письмо, или, пожалуй, глава
из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет
весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я
не знаю их, а они меня, и скажи им, что в таком-то городе живет
твой приятель, готовый служить, как выше сказано.
И. Аянов» .
Сноски:
1 полнокровие в системе воротной вены (лат.).
2 на закуску (фр.).
3 ложный шаг! (фр.)
4 «Софи зашла в своих поступках
слишком далеко, не отдавая себе отчета в последствиях...» (фр.)
5 «Да <...> она зашла слишком далеко,
не отдавая себе в своих поступках отчета... Она сделала ложный
шаг... (фр.)
6 стрелке (фр.).
7 На всех наложено покаяние <...> и
моя бедная Софи не смеет спуститься, чтобы составить мне
компанию <...> и мы оба заперты... (фр.)
8 «Но скажите на милость, скажите, что
здесь такого? из-за чего <...> весь этот переполох? Чего не
выдумают старые девы!» (фр.)
9 «Да, я совершила ошибку <...> я
скомпрометировала себя, женщина, уважающая себя, не должна
заходить слишком далеко... позволять себе» (фр.).
10 «Но что ты сделала, дитя мое?»
(фр.)
11 «Да нисколько» (фр.).
12 И она плачет, плачет, несчастное
дитя! Эта записка!... (фр.)
13 «Приходите, граф, я вас жду между
восьмью и девятью, никого не будет, и, главное, не забудьте
папку с этюдами. Остаюсь и т. д. С. Б.» (фр.)
14 «Туча разрослась из-за этой записки
<...> между нами говоря... Софи не была вполне равнодушна к
ухаживаниям графа, но он благородный человек, а она слишком
хорошо воспитана, чтобы допустить... ложный шаг...» (фр.)
15 «в очень щекотливое положение»
(фр.).
16 «Но как он смеялся исподтишка, этот
граф (он очень хитер), когда я излагал ему все глупые
соображения моих дорогих сестриц! Старые дуры!» (фр.).
