Дверь отворилась, и показалось задумчивое лицо Василисы.
— Это я, — тихо сказала она, — вы здесь, Борис Павлович? Вас
спрашивают, пожалуйте поскорей, людей в прихожей никого нет.
Яков ко всенощной пошел, а Егорку за рыбой на Волгу послали... Я
одна там с Пашуткой.
— Кто меня спрашивает?
— Жандарм от губернатора: просит губернатор пожаловать, если
можно, теперь к нему, а если нельзя, так завтра пораньше: нужно,
говорит, очень...
— Что такое там? — с удивлением сказал Райский, — ну, хорошо,
скажи — буду...
— Пожалуйте поскорее, — упрашивала Василиса, — там еще вот этот
гость пришел...
— Кто еще?
— Да вот... взлызастый такой...
— Какой «взлызастый»?
— Вот что, слышь, плетьми будут сечь... В зале расселся, ждет
вас, а барыня с Марфой Васильевной еще не воротились из
города...
— Что это, Василиса, ты не спросила, как его зовут!..
— Сказывал он, да забыла.
Райский и Вера с недоумением поглядели друг на друга.
— Черт знает! какой-нибудь гость из города — какая тоска!
— Чего ты испугалась? Ведь он не собака, не мертвец, не вор, а
так, беспутный бродяга...
— Идите, идите, — торопила Вера, не слушая его. — Это
любопытно...
— Скорее, Борис Павлыч, пожалуйте! — торопила и Василиса, — мы с
Пашуткой заперлись от него на ключ.
— Это зачем?
— Боимся.
— Чего?
— Так, боимся. Я уж из окна вылезла на дворик и перелезла сюда.
Как бы он там не стянул чего-нибудь!
Райский засмеялся и пошел с ней. Он отпустил жандарма, сказавши,
что приедет через час, потом пошел к Марку и привел его в свою
комнату.
— Что, ночевать пришли? — спросил он Волохова.
Он уж с ним говорил не иначе как иронически. Но на этот раз у
Марка было озабоченное лицо. Однако когда принесли свечи и он
взглянул на взволнованное лицо Райского, то засмеялся,
по-своему, с холодной злостью.
— Ну вот, а я думал, что вы уж уехали! — сказал он насмешливо.
— Еще успею, — небрежно заметил Райский.
— Нет, уж теперь поздно: вон какие у вас глаза!
— А что глаза, ничего! — говорил Райский, глядясь в зеркало.
— И похудели: корь уж выступает.
— Полноте вздор говорить, — отвечал Райский, стараясь не глядеть
на него, — скажите лучше, зачем вы пришли опять к ночи?
— Ведь я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают. Меньше
позора на дом бабушки. Славная старуха — выгнала Тычкова!
Он опять вдруг сделался серьезен.
— Я к вам за делом, — сказал он.
— У вас дело? — заметил Райский, — это любопытно.
— Да, больше, нежели у вас. Вот видите: я был нынче в полиции,
то есть не сам конечно, с визитом, частный пристав пригласил и
даже подвез на паре серых лошадей.
— Это зачем: случилось что-нибудь?
— Пустяки: я тут кое-кому книги раздавал...
— Какие книги? Мои, что у Леонтья брали?
— И их, и другие еще — вот тут написано какие.
Он подал ему бумажку.
— Кому же вы раздавали?
— Всем, больше всего молодежи: из семинарии брали, из гимназии —
учитель один...
— Разве у них нечего читать?
— Как нечего! Вон Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта
да Гомера с Горацием: один год с начала до конца, а другой от
конца до начала — все прокисли было здесь... В гимназии плесень
завелась.
— Разве новых книг нет у них?
— Есть: вон другой осел, словесник, угощает их то Карамзиным, то
Пушкиным. Мозги-то у них у всех пресные...
— Так вы посолить захотели — чем же, посмотрим!
— Ох, как важно произнесли: «посмотрим!» Живой Нил Андреич!
Райский пробежал бумажку и уставил на Марка глаза.
— Ну что вы выпучили на меня глаза?
— Вы им давали эти книги?
— Да, а что?
Райский продолжал с изумлением глядеть на Марка.
— Эти книги молодым людям! — прошептал он.
— Да вы, кажется, в Бога веруете? — спросил Марк.
Райский всё глядел на него.
— Не были ли вы сегодня у всенощной? — спросил опять холодно
Марк.
— А если был?
— Ну так немудрено, что вы можете влюбиться и плакать... Зачем
же вы выгнали Тычкова: он тоже — верующий!
— Я не спрашиваю вас, веруете ли вы: если вы уж не уверовали в
полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь
отрицаете губернатора и полицию — такие очевидности, то где вам
уверовать в Бога! — сказал Райский. — Обратимся к предмету
вашего посещения: какое вы дело имеете до меня?
— Вот видите: один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то
по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к
прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес
губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой
и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу...
— Что же вы?
— Что я? — сказал он, с улыбкой глядя на Райского. — Меня
спросили, чьи книги, откуда я взял...
— Ну?
— Ну, я сказал, что... у вас: что одни вы привезли с собой, а
другие я нашел в вашей библиотеке — вон Вольтера...
— Покорно благодарю: зачем же вы мне сделали эту честь?
— Потому что с тех пор, как вы вытолкали Тычкова, я считаю вас
не совсем пропащим человеком.
— Вы бы прежде спросили, позволю ли я — и честно ли это?
— Я — без позволения. А честно ли это, или нет — об этом после.
Что такое честность, по-вашему? — спросил он, нахмурившись.
— Об этом тоже — после, а только я не позволю этого.
— Это ни честно, ни нечестно, а полезно для меня...
— И вредно мне: славная логика!
— Вот я до логики-то и добираюсь, — сказал Марк, — только боюсь:
не две ли логики у нас?..
— И не две ли честности? — прибавил Райский.
— Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства,
— продолжал Марк, — да и притом не
высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье
место: в двух уж я был. Мне бы всё равно в другое время, а
теперь... — задумчиво прибавил он, — мне бы хотелось остаться
здесь... на неопределенное время...
— Ну-с? — холодно сказал Райский. — Еще что?
— Еще ничего. Я хотел только рассказать вам, что я сделал, и
спросить, хотите взять на себя или нет?
— А если не хочу? И не хочу!
— Ну, нечего делать: скажу на Козлова. Он совсем заплесневел:
пусть посидит на гауптвахте, а потом опять примется за греков...
— Нет, уж не примется, когда лишат места и куска хлеба.
— Пожалуй что и так... не логично! Так уж лучше скажите вы на
себя.
— Во имя чего вы требуете от меня этой услуги? Что вы мне?
— Во имя того же, во имя чего занял у вас деньги, то есть мне
нужны они, а у вас есть. И тут тоже: вы возьмете на себя, вам
ничего не сделают, а меня упекут — надеюсь, это логика!
— А если на меня упадет неприятность?
— Какая? Нил Андреич разбойником назовет, губернатор донесет и
вас возьмут на замечание?.. Перестанемте холопствовать: пока
будем бояться, до тех пор не вразумим губернаторов...
— Однако сами боитесь сказать на себя!
— Не боюсь, а теперь не хочу уехать отсюда.
— Отчего?
— Ну так, не хочу. После я пойду сам и скажу, что книги мои.
Если потом вы какое-нибудь преступление сделаете, скажите на
меня: я возьму на себя...
— Как же это брать на себя: странной услуги требуете вы! —
говорил Райский в раздумье.
— А вы вот что: попробуйте. Если дело примет очень серьезный
оборот, чего, сознайтесь сами, быть не может, тогда уж нечего
делать — скажите на меня. Экая досада! — ворчал Марк. — Этот
мальчишка всё испортил. А уж тут было принялись шевелиться...
— Я сейчас к губернатору еду, — сказал Райский, — он присылал.
Прощайте!
— А! присылал!
— Что же мне делать, что говорить?
— Губернатор замнет историю, если вы назоветесь героем: он не
любит ничего доводить до Петербурга. А со мной нельзя: я под
надзором, и он обязан каждый месяц доносить туда, здоров ли я и
каково поживаю. Ему всё хочется сбыть меня отсюда, чтобы мне
дали разрешение уехать; я у него как бельмо на глазу! Он уж
недавно донес, что я «обнаруживаю раскаяние»: если история с
книгами пройдет мимо меня, он донесет, что я стал таким
благонадежным и доблестным гражданином, какого ни Рим, ни Спарта
не производили: меня и выпустят из-под надзора! Следовательно,
взявши на себя историю, вы угодите и ему... А впрочем, делайте
как хотите! — равнодушно заключил Марк. — Пойдемте, и мне пора!
— Куда же вы — вот двери...
— Нет, дойдемте до вашего сада, я там по горе сойду, мне надо
туда... Я подожду на острове у рыбака, чем это кончится.
У обрыва Марк исчез в кустах, а Райский поехал к губернатору и
воротился от него часу во втором ночи. Хотя он поздно лег, но
встал рано, чтобы передать Вере о случившемся. Окна ее были
плотно закрыты занавесками.
«Спит», — подумал он и пошел в сад.
Он целый час ходил взад и вперед по дорожке, ожидая, когда
отдернется лиловая занавеска. Но прошло полчаса, час, а
занавеска не отдергивалась. Он ждал, не пройдет ли Марина по
двору, но и Марины не видать.
Вскоре у бабушки в спальне поднялась стора, зашипел в сенях
самовар, голуби и воробьи начали слетаться к тому месту, где
привыкли получать от Марфиньки корм. Захлопали двери, пошли по
двору кучера, лакеи, а занавеска всё не шевелилась.
Наконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли по
двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на
пороге своей коморки и тупо смотрел на двор.
— Савелий! — кликнул Райский.
Савелий расстановистыми шагами подошел к нему.
— Скажи Марине, чтоб она сейчас дала мне знать, когда встанет и
оденется Вера Васильевна.
— Марины нет! — несколько поживее обыкновенного сказал Савелий.
— Как нет, где она?
— Уехала еще на заре проводить барышню за Волгу, к попадье.
— Какую барышню: Веру Васильевну?
— Точно так.
Он остолбенел и почти с ужасом глядел на Савелья.
— На чем же они поехали, с кем? — спросил он, помолчав.
— Прохор их завсегда возит в бричке, на буланой лошади.
Райский молчал.
— К вечеру вернутся, — прибавил Савелий.
— Вернутся, ты думаешь, сегодня? — живо спросил Райский.
— Точно так-с, Прохор с лошадью, и Марина тоже. Они проводят
барышню, а сами в тот же день назад.
Райский смотрел во все глаза на Савелья и не видал его. Долго
еще стояли они друг против друга.
— Еще ничего не прикажете? — медленно спросил Савелий.
— А? что? да, — очнулся Райский, — ты... тоже ждешь Марину?
— Сгинуть бы ей, проклятой! — мрачно сказал Савелий.
— Зачем ты бьешь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты
перестал, Савелий.
— Я не бью теперь больше.
— Давно ли?
— Вот теперь, как смирно эту неделю живет, так и...
Складки стали прилежно работать у него на лбу, помогая мысли.
— Ступай, мне больше ничего не надо — только не бей, пожалуйста,
Марину — дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше будет... —
сказал Райский.
Он пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры,
а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам
Райского.
