Она не выдержала, простилась с гостями и сделала Тушину
никому не заметный знак — следовать за собой.
— У себя я вас принять не могу, — сказала она, — а вот пойдемте
сюда в аллею и походим немного.
— Не сыро ли: вы нездоровы...
— Ничего, ничего, пойдемте... — торопила она.
Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести
лошадей из сарая на двор, взял свой бич
с серебряной рукояткой, накинул на руку мекинтош и пошел за
Верой в аллею.
— Я прямо начну, Иван Иванович, — сказала Вера, дрожа внутренно,
— что с вами сегодня? Вы как будто... у вас есть что-то на
уме...
Она замолчала, кутая лицо в мантилью и пожимая плечами от дрожи.
Он молча шел подле нее, о чем-то думая, а она боялась поднять на
него глаза.
— Вы нездоровы сегодня, Вера Васильевна, — сказал он задумчиво,
— я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел
поговорить с вами...
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что у
вас такое? я хочу знать... Мне хотелось бы самой поговорить с
вами... может быть, я опоздала... Не могу стоять, я сяду, —
прибавила она, садясь на скамью.
Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже
готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А
ее жгла догадка, что он узнал всё и сейчас даст ей удар ножа,
как Райский.
— Ах, пусть! скорей бы только все удары разом!.. — шептала она.
— Говорите же! — сказала потом, мучась про себя вопросами: как и
где мог он узнать?
— Сегодня я шел сюда...
— Что же: говорите! — почти крикнула она.
— Не могу, Вера Васильевна, воля ваша!
Он прошел шага два от нее дальше.
— Не казните меня! — едва шептала она.
— Я люблю вас... — начал он, вдруг воротясь к ней.
— Ну, я знаю. И я вас тоже... что за новость! Что же дальше?..
Вы... слышали что-нибудь...
— Где? что? — спрашивал он, оглядываясь кругом и думая, что она
слышит какой-нибудь шум. — Я ничего не слышу.
Он заметил ее волнение, и вдруг у него захватило дух от радости.
«Она проницательна, угадала давно мою тайну и разделяет
чувство... волнуется, требует откровенного и короткого слова...»
Всё это быстро пронеслось у него в голове.
— Вы так благородны, прекрасны, Вера Васильевна... так чисты...
— Ах! — вскрикнула она отчаянным голосом, хотела встать и не
могла, — вы ругаетесь надо мной... ругайтесь — возьмите этот
бич, я стою!.. Но вы ли это, Иван Иванович!
Она с горьким изумлением и мольбой сложила перед ним руки.
Он в страхе глядел на нее.
«Она больна!» — подумал он.
— Вы нездоровы, Вера Васильевна, — с испугом и волнением сказал
он ей, — простите меня, что я не вовремя затеял.
— Разве не всё равно: днем раньше, днем позже — но всё скажете
же... говорите же разом, сейчас!.. И я скажу, зачем я позвала
вас сюда, в аллею...
Его опять бросило в противную сторону.
— Ужели это правда? — едва сдерживаясь от радости, сказал он.
— Что — правда? — спросила она, вслушиваясь в этот внезапный,
радостный тон. — Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я
думала... — покойнее прибавила она.
— Нет, то самое... я полагаю...
— Скажите же, перестаньте мучить меня!
— Я вас люблю...
Она поглядела на него и ждала.
— Мы старые друзья, — сказала она, — и я вас...
— Нет, Вера Васильевна, люблю еще — как женщину...
Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы
хоть отчасти разделяете это чувство... нет, это много, я не
стою... если одобряете его, как я надеялся... если не любите
другого, то... будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на
земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать
— и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не
выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день
рождения вашей сестры...
Она всплеснула руками над головой.
— Иван Иванович! — простонала она, падая к нему на руки.
«Нет, — это не радость! — сверкнуло в нем — и он чувствовал, что
волосы у него встают на голове, — так не радуются!»
Он посадил ее на скамью.
— Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое
горе!.. — овладев собою, почти покойно спросил он.
— Большое, Иван Иванович: я умру!
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы
сказали, что хотели говорить со мной: стало быть, я нужен... Нет
такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою
глупость... Что надо... что надо сделать?
— Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам...
Бедный Иван Иванович: и вы!.. За что вы будете пить мою чашу?
Боже мой! — говорила она, глядя сухими глазами на небо, — ни
молитвы, ни слез у меня нет! ниоткуда облегчения и помощи
никакой!
— Что вы, Вера Васильевна! что это, друг мой, за слова, что за
глубокое отчаяние?
— Зачем еще этот удар? Довольно их без него! Знаете ли вы, кого
любите? — говорила она, глядя на него точно спящими,
безжизненными глазами, едва выговаривая слова.
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил мекинтош и отирал
пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись
вдребезги, понял, что Вера любит кого-то... Другого ничего он не
видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно,
ожидая объяснения.
— Бедный друг мой! — сказала она, взяв его за руку.
У него сердце сжалось от этих простых слов: он почувствовал, что
он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль
Веры.
— Благодарю вас! — прошептал он, еще не зная, но предчувствуя
одно: что она ему принадлежать не может.
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал, Вера
Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак — и больше
ничего... Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне
только права друга... если стою, — прибавил он, и голос на
последнем слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется,
ждали от меня услуги?
— Стоите ли! А я стою?
— Вы, Вера Васильевна, всегда будете стоять для меня так
высоко...
— Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто уж не
поднимет меня... Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам
сейчас будет легче...
Она тихо, шатаясь и опираясь ему на руку, привела его к обрыву.
— Знаете вы это место?
— Да, знаю: там похоронен самоубийца...
— Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж нет больше... Она
на дне этого обрыва...
Она была бледна и говорила с каким-то решительным отчаянием.
— Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю... Объясните, Вера
Васильевна, — прошептал он, обмахивая лицо платком.
Она привстала, оперлась ему рукой на плечо, остановилась,
собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три,
шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась на
скамью. Он побледнел.
Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на
скамью. Вера и в сумерки увидела, как он был бледен.
— А я думал... — сказал он с странной улыбкой, будто стыдясь
своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи, — что меня
только медведь свалит с ног!
Потом подошел к ней.
— Кто он и где он? — шепнул он.
Она вздрогнула от этого вопроса. Так изумителен, груб и
неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как
он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства, на
такую откровенность, какой женщины не делают никому. «Зачем? —
втайне удивлялась она, — у него должны быть какие-нибудь особые
причины — какие?»
— Марк Волохов! — смело сказала она, осилив себя.
Он остолбенел на минуту. Потом вдруг схватил свой бич за
рукоятку обеими руками и с треском изломал его в одну минуту о
колено в мелкие куски, с яростью бросив на землю щепки дерева и
куски серебра.
— То же будет и с ним! — прорычал он, нагибаясь к ее лицу,
трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.
— Он там теперь? — спросил он, указывая на обрыв. Только
слышалось его тяжелое дыхание. Она с изумлением глядела на него
и отступила за скамью.
— Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! — шептала
она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь от него.
— Прежде убью его, потом... уйду! — говорил он, едва владея
собой.
— Это вы для меня сделаете, чтоб облегчить меня или... для себя?
Он молчал, глядя в землю. Потом стал ходить большими шагами взад
и вперед.
— Что же мне делать: научите, Вера Васильевна? — спросил он, всё
еще трясясь от раздражения.
— Прежде всего успокойтесь и скажите, за что вы хотите убить его
и хочу ли я этого?
— Он враг ваш и, следовательно, мой... — чуть слышно прибавил
он.
— Врагов разве убивают?
Он потупил голову, увидал разбросанные обломки бича у ног,
наклонился, будто стыдясь, собрал их и сунул в карман мекинтоша.
— Я не жалуюсь на него: помните это. Я одна... виновата... а он
прав... — едва договорила она с такой горечью, с такой
внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за руку.
— Вера Васильевна — вы ужасно страдаете!
Она молчала. А он с участием и удивлением глядел на нее.
— Я ничего не понимаю, — сказал он, — «не виноват», «не
жалуюсь»: в таком случае — о чем хотели поговорить со мной?
зачем вы звали меня сюда, в аллею?..
— Я хотела, чтоб вы знали всё...
Она, отворотясь, молча глядела к обрыву. И он поглядел туда,
потом на нее, и всё стоял перед ней, с вопросом в глазах.
— Послушайте, Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках.
Если вы нашли нужным доверить мне тайну... — Он на этом слове с
страшным усилием перемог себя, — которая касалась вас одной, то
объясните всю историю...
— Ваше нынешнее лицо, особенные взгляды, которые вы обращали ко
мне — я не поняла их. Я думала, вы знаете всё, хотела
допроситься, что у вас на уме... Я поторопилась... Но всё равно:
рано или поздно — я сказала бы вам... Сядьте, выслушайте меня и
потом оттолкните!
Он, положив локти на колени и спрятав лицо в ладони, слушал ее.
Она передала ему в коротких словах историю. Он встал, минуты три
ходил взад и вперед, потом остановился перед ней.
— Вы простили его? — спросил он.
— За что? Вы видите, что... я одна виновата...
— И... простились с ним, или... надеетесь, что он опомнится и
воротится?
Она покачала головой.
— Между нами нет ничего общего... Мы разошлись давно. Я никогда
не увижу его.
— Теперь я только начинаю немного понимать, и то не всё, —
сказал, подумавши, Тушин и вздохнул, как вол, которого отпрягли.
— Я думал, что вы нагло обмануты...
— Нет, нет...
— И зовете меня на помощь: думал, что пришла пора медведю
«сослужить службу» и чуть была не оказал вам в самом деле
«медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая
ей обломок бича. — От этого я позволил себе сделать вам дерзкий
вопрос об имени... Простите меня, ради Бога, и скажите и
остальное: зачем вы открыли мне это?
— Я не хотела, чтоб вы думали обо мне лучше, чем я есть... и
уважали меня...
— Как же вы это сделаете? Я не перестану думать о вас, что думал
всегда, и не уважать не могу.
Какой-то луч блеснул у ней в глазах и тотчас же потух.
— Вы хотите принудить себя уважать меня. Вы добры и великодушны:
вам жаль бедную, падшую... и вы хотите поднять ее... Я понимаю
ваше великодушие, Иван Иванович, но не хочу его. Мне нужно, чтоб
вы знали и... не отняли руки, когда я подам вам свою.
Она подала ему руку, он поцеловал ее. Он с нетерпением и грустью
слушал ее.
— Вера Васильевна! — сказал он сдержанным, почти оскорбленным
тоном, — я насильно уважать никого не могу. Тушин не лжет. Если
я кому-нибудь кланяюсь с уважением, — то и уважаю, или не
поклонюсь. Я кланяюсь вам по-прежнему, а люблю — извините, к
слову пришлось, — еще больше прежнего, потому что... вы
несчастливы. У вас большое горе, такое же, как у меня!
Вы потеряли надежду на счастье... Напрасно только вы сказали мне
вашу тайну... — прибавил он с унынием, почти с отчаянием. — Если
б я узнал ее и не от вас, я бы уважать вас не перестал. Этой
тайны вы не обязаны поверять никому. Она принадлежит вам одной,
и никто не смеет судить вас...
Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого
вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что
эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила
теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал — и хотел во что
бы то ни стало скрыть это от нее...
— Всё равно: я должна была сказать вам ее сегодня же, когда вы
сделали предложение... Обмануть я вас не могла.
Он отрицательно покачал головой.
— На мое предложение вы могли отвечать мне коротким «нет». Но
как вы удостоиваете меня особой дружбы, то объяснили бы ласково,
с добротой, чтоб позолотить это «нет», что вы любите другого —
вот и всё. Я не спросил бы даже — кого. А тайну... должны были
сберечь про себя: тут не было бы никакого обмана. Вот если б вы,
любя другого, приняли мое предложение... из страха или других
целей... это был бы обман, «падение», пожалуй, «потеря чести».
Но вы этого никогда бы не сделали. А то... — Он головой кивнул
на обрыв и шепотом добавил, будто про себя, — несчастье...
ошибка...
Он едва говорил, перемогая с медвежьей силой внутреннюю муку,
чтоб она не заметила, что было в нем самом.
— Несчастье! — шептал он, — он уйдет прав из обрыва, а вы
виноваты! Где же правда?..
— Всё равно: я сказала бы вам, Иван Иванович. Это не для вас
нужно было, а для меня самой... Вы знаете... как я дорожила
вашей дружбой: скрыть от вас — это было бы мукой для меня.
Теперь мне легче — я могу смотреть прямо вам в глаза, я не
обманула вас...
Она не могла говорить от прихлынувших слез и зажала лицо
платком. Он чуть не заплакал сам, но только вздрогнул,
наклонился и опять поцеловал у ней руку.
— Вот это другое дело: благодарю вас, благодарю! — торопливо
говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете
мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко
мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это
большое утешение! Я буду счастлив и этим... со временем, когда
мы успокоимся оба...
— Ах, Иван Иванович, если б можно было вычеркнуть этот год
жизни...
— Забыть его скорей: это и будет всё равно, что вычеркнуть...
— А где взять забвения и силы перенести?
— У друзей, — шепнул он, — и в том числе... у меня...
Она вздохнула будто свободнее — будто опять глотнула свежего
воздуха, чувствуя, что подле нее воздвигается какая-то сила,
встает, в лице этого человека, крепкая, твердая гора, которая
способна укрыть ее в своей тени и каменными своими боками
оградить — не от бед страха, не от физических опасностей, а от
первых, горячих натисков отчаяния, от дымящейся еще язвы
страсти, от горького разочарования.
— Я верю вашей дружбе, Иван Иванович. Благодарю вас, — говорила
она, утирая слезы. — Мне немного легче... и было бы еще легче,
если б... не бабушка.
— Она еще не знает? — спросил он и вдруг замолчал, почувствовав,
что в вопросе его был упрек.
Он потупил голову, представляя себе, как это поразит Татьяну
Марковну, но остерегался обнаружить перед Верой свою боязнь.
— Сегодня, вы видите, гости: нельзя. Завтра она всё узнает...
Прощайте, Иван Иваныч: я ужасно страдаю — пойду и лягу.
Он глядел на Веру долго.
«Боже мой! какой слепой дурак этот Волохов — или какая...
бестия!» — думал он с дрожью ярости.
— Не прикажете ли чего-нибудь? не нужно ли вам... — спросил он.
— Да, попросите Наташу приехать завтра или послезавтра ко мне.
— А мне можно побывать на той неделе? — спросил он робко, —
узнать, успокоились ли вы...
— Успокойтесь сами, Иван Иваныч — и прощайте теперь. Я едва
держусь на ногах...
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть
сам не сорвался с обрыва. По временам
он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку
попадали ему обломки в кармане: он разбросал их по дороге.
Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в
городе и уехал к себе рано утром.
