Немного погодя воротилась Татьяна Марковна, пришел Райский.
Татьяна Марковна и Тушин не без смущения встретились друг с
другом. И им было неловко: он знал, что ей известно его
объяснение с Верой, — а ей мучительно было, что он знает роман и
«грех» Веры.
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило
смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили даже о
простых предметах как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия
превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза,
доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто
сблизились между собой и в минуты молчания высказывали один
другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами,
если б это было нужно.
До обеда Вера оставалась с Татьяной Марковной, стараясь или,
скорее, опасаясь узнать о мере, какую она могла принять, чтоб
Марк не ожидал ее в беседке. Она решилась не отходить от нее и
после обеда, чтоб она не поддалась желанию сама сойти с обрыва
на свидание.
Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре,
а после обеда, когда Райский ушел к себе, а Тушин, надев пальто,
пошел куда-то «по делу», она заняла всю девичью чисткою
серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых в
приданое Марфиньке.
Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным
в беседку, думая с тоской и с замиранием сердца от страха о том:
«Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь
делается!»
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он
знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что
глядел направо, налево, брал то в ту, то в другую сторону, по
едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он
остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что
беседка была где-то около этого места.
Он стоял, оглядываясь во все стороны, и с беспокойством смотрел
на часы. Стрелка подвигалась к пяти часам, а он не видал ни
беседки, ни Марка.
Вдруг издали до него дошел шум торопливых шагов, и между кустами
сосняка и ельника являлась и пропадала фигура.
«Кажется, он!..» — думал Тушин и раза два дохнул всей грудью,
как усталый конь, покачал взад и вперед стоящую рядом молодую
ель, потом опустил обе руки в карманы пальто и стал как
вкопанный.
Марк точно выпрыгнул из засады на это самое место, где был
Тушин, и, оглядываясь с изумлением вокруг, заметил его и
окаменел.
Они поглядели друг на друга с минуту, потом дотронулись до
фуражек. Волохов всё озирался с недоумением вокруг.
— Где же беседка? — спросил он, наконец, вслух.
— Я тоже ее ищу и не знаю, в которой она стороне!
— Как «в которой стороне»! Мы стоим на ее месте: она еще вчера
утром тут была...
Оба молчали, не зная, что сталось с беседкой. А с ней сталось
вот что: Татьяна Марковна обещала Вере, что Марк не будет «ждать
ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после
разговора ее с Верой Савелий, взяв человек пять мужиков с
топорами, спустился с обрыва, и они разнесли беседку часа в два,
унеся с собой бревна и доски на плечах. А бабы и ребятишки, по
ее же приказанию, растаскали и щепы.
На другой день утром сама барыня взяла садовника, да опять
Савелья, и еще двоих людей, и велела место, где была беседка,
поскорее сравнять, утоптать, закрыть дерном и пересадить туда
несколько молодых сосен и елей.
«Задним умом крепка! — упрекала она мысленно себя. — Если б я
сломала беседку тотчас, когда Верочка сказала мне всё... тогда,
может быть, злодей догадался бы и не писал ей проклятых писем!»
«Злодей» действительно догадался.
«Старуха узнала: — это она! — подумал он. — Вера поступила
благонравно: всё открыла ей!»
Он обернулся к Тушину, кивнул ему и хотел идти, но заметил его
пристальный, точно железный взгляд.
— Вы что тут делали, гуляли, что ли? — спросил он. — Что вы так
смотрите на меня? Вы здесь в гостях наверху?
— Да, в гостях. Я не гулять пришел, а видеться с вами, — сказал
Тушин сухо, но учтиво.
— Со мной! — оборотясь живо к нему, отозвался Волохов и
вопросительно глядел на него. «Что это: не узнал ли и он? Он,
кажется, претендент на Веру. Не драму ли затевает этот лесной
Отелло: “крови”, “крови”, что ли, ему надо!» — успел подумать
Марк.
— С вами, — повторил Тушин, — у меня есть поручение к вам.
— От кого? От старухи?
— От какой старухи?
— От Бережковой! От какой!
— Нет.
— Так от Веры? — почти с испугом спросил он.
— От Веры Васильевны, хотите вы сказать?
— Ну, пожалуй, Васильевны. Что она: здорова ли, — что велела
передать мне?..
Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул
небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами
драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед
Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или злой досады.
— Вы... всё знаете? — спросил он.
— Позвольте не отвечать на этот вопрос, а спросить вас: скажете
вы что-нибудь в ответ?
«Стану я тебе давать ответ! — подумал Марк, — не дам!»
— Ничего не скажу, — холодно отвечал он вслух.
— Но исполните, конечно, ее просьбу: не тревожить ее больше, не
напоминать о себе... не писать, не посещать этих мест...
— Вам что за дело? Вы объявлены ее женихом, что спрашиваете?..
— Для этого не нужно быть женихом, а просто другом, чтоб
исполнить поручение.
— Если буду писать и посещать — тогда что? — запальчиво
заговорил Волохов, как будто напрашиваясь на дерзость.
— Не знаю, как примет это Вера Васильевна. Если опять даст мне
новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
— Какой вы послушный и почтительный друг! — сказал с злой
иронией Марк.
Тушин поглядел на него с минуту серьезно.
— Да, вы правы: я такой друг ей... Не забывайте, господин
Волохов, — прибавил он, — что вы говорите не с Тушиным теперь, а
с женщиной. Я стал в ее положение и не выйду из него, что бы вы
ни сказали. Я думал, что и для вас довольно ее желания, чтобы вы
не беспокоили ее больше. Она только что поправляется от
серьезной болезни...
Марк молча ходил взад и вперед по лужайке и, при последних
словах, подошел к Тушину.
— Что с ней было? — спросил он почти мягко.
Тушин молчал.
— Извините меня, я горячусь: знаю, что это глупо! Но ведь вы
видите, что и я — как в горячке.
— Очень жалею; стало быть, вам самим нужен покой... Вы дадите
какой-нибудь ответ на эту записку?
Марку не хотелось отвечать ему.
— Я сам отвечу, напишу...
— Она положительно отказывается от этого — и я могу дать вам
слово, что она не может поступить иначе... Она больна — и ее
здоровье требует покоя, а покой явится, когда вы... не будете
напоминать о себе. Я передаю, что мне сказано, и говорю то, что
видел сам...
— Послушайте: вы ей желаете добра? — начал Волохов.
— Конечно.
— Вы видите, что она меня любит, она вам сказала...
— Нет, этого я не вижу, и она мне не говорила о любви, а дала
вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не
желает более видеться с вами и получать писем.
— Какая нелепость — мучаться и мучать другого! — сказал Марк,
вскапывая ногой свежую, нанесенную только утром землю около
дерева. — Вы могли бы избавить ее от этой пытки, от нездоровья,
от упадка сил... от всего — если вы... друг ей! Старуха сломала
беседку, но не страсть: страсть сломает Веру... Вы же сами
говорите, что она больна...
— Я не говорил, что она больна от страсти...
— От чего же она расстроена?
— От того, что вы пишете к ней, ждете в беседке, грозите прийти
сами. Она не переносит этого — и только это поручила передать.
— Она только говорит так, а сама...
— Она говорит всегда правду.
— Почему она дала это поручение вам? — вдруг спросил Марк.
Тушин молчал.
— Она вам доверяет, стало быть, вы можете объяснить ей, как дико
противиться счастью. Ведь она не найдет его там, у себя... Вы
посоветовали бы ей не мучать себя и другого и постарались бы
поколебать эту бабушкину мораль... Притом я предлагаю ей...
— Если б вы умели понять ее, — остановил его Тушин, — то давно
бы знали, что она из тех, кому «объяснять» нечего и «советовать»
нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я не нахожу нужным, потому
что разделяю эту мораль.
— Вот как! Вы удивительный дипломат, отлично исполняете
поручения! — раздражительно сказал Марк.
Тушин молчал, наблюдая за ним и покойно ожидая, что он волей или
неволей, а даст ответ.
Это молчаливое спокойствие бесило Марка. Сломанная беседка и
появление Тушина в роли посредника показали ему, что надежды его
кончаются, что Вера не колеблется больше, что она установилась
на своем намерении не видеться с ним никогда.
В него тихо проникло ядовитое сознание, что Вера страдает,
действительно, не от страсти к нему, — иначе она не открылась бы
бабушке и еще менее Тушину. Он знал и прежде ее упрямство,
которого не могла сломать даже страсть, и потому почти с
отчаянием сделал последнюю уступку, решаясь жениться и остаться
еще на неопределенное время, но отнюдь не навсегда, тут, в этом
городе, а пока длится его страсть. Он верил в непогрешимость
своих понятий о любви и предвидел, что рано или поздно она
кончится для обоих одинаково, что они будут «виснуть один
другому на шею, пока виснется», а потом...
Он отдалялся от этого «потом», надеясь, что со временем Вера не
устоит и сама на морали бабушки, когда настанет охлаждение.
Теперь и эта его жертва — предложение жениться — оказалась
напрасною. Ее не приняли. Он не опасен и даже не нужен больше.
Его отсылают. Он терпел в эту минуту от тех самых мучений, над
которыми издевался еще недавно, не веря им. «Не логично!» —
думал он.
— Я не знаю, что я сделаю, — сказал он всё еще гордо, — и не
могу дать ответа на ваше дипломатическое поручение. В беседку,
конечно, не приду, потому что ее нет...
— И писем не будете писать, — давал за него ответ Тушин, —
потому что их не передадут. В дом тоже не придете — вас не
примут...
— Кто: вы? — злобно отозвался Марк, — что же вы, стеречь
станете?
— Стану, если Вера Васильевна захочет. Впрочем, здесь есть
хозяйка дома и... люди. Но я полагаю, что вы сами не нарушите
приличий и спокойствия женщины...
— Черт знает, что за нелепость! — рычал Марк, — выдумали люди
себе кандалы... лезут в мученики!..
Ему всё еще хотелось удержаться в позиции и удалиться с
некоторым достоинством, сохраняя за собой право не давать
ответа. Но Тушин уже знал, что другого ответа быть не может.
Марк чувствовал это и стал отступать постепенно.
— Я еду скоро, — сказал он, — через неделю... Не может ли
Вера... Васильевна видеться со мной на одну минуту?..
— Не может положительно: она больна.
— Лечат, что ли, ее?
— Ей одно лекарство: чтоб вы не напоминали о себе...
— Я ведь не совсем доверяю вам, — едко перебил Марк, — вы,
кажется... неравнодушны к ней — и...
Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка
и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать
его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки,
сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого
упрямства, чтоб не быть принуждену уйти, или по остатку
раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться
и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим
покушениям.
— Если мне не верите — то у вас есть доказательство, — сказал
он.
— Расписка — да. Это ничего не значит. Страсть — это море.
Сегодня буря, завтра штиль... Может быть, уж она теперь жалеет,
что послала вас...
— Не думаю: она бы предвидела это и не послала бы. Вы, как я
вижу, вовсе не знаете ее. Впрочем, я передал вам всё — и вы,
конечно, уважите ее желания... Я не настаиваю более на ответе...
— Ответа никакого! Я уеду...
— Это именно тот ответ, который нужен ей...
— Не ей, а вам да, может быть, романтику Райскому и старухе...
— Да, пожалуй, и нам, и — может быть — целому городу! Я позволю
себе только поручиться Вере Васильевне,
что ответ ваш будет вами буквально исполнен. Прощайте.
— Прощайте... рыцарь...
— Что? — спросил, немного нахмурившись, Тушин.
Марк, бледный, смотрел в сторону. Тушин дотронулся до фуражки и
ушел, а Марк всё еще стоял на месте.
