Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в
сад, внутренно сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где
еще вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с
обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, — Вера, всё она, его
мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про
себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой
красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Он обошел весь сад, взглянул на ее закрытые окна, подошел к
обрыву и погрузил взгляд в лежащую у ног его пропасть тихо
шумящих кустов и деревьев.
Аллеи представлялись темными коридорами, но открытые места,
поблекший цветник, огород, всё пространство сада, лежащее перед
домом, освещались косвенными лучами выплывшей на горизонт луны.
Звезды сильно мерцали. Вечер был ясен и свеж.
Райский посмотрел с обрыва на Волгу; она сверкала вдали, как
сталь. Около него, тихо шелестя, летели с деревьев увядшие
листья.
«Там она теперь, — думал он, глядя на Волгу, — и ни одного слова
не оставила мне! Задушевное, сказанное ее грудным шепотом
“прощай” примирило бы меня со всей этой злостью, которую она
щедро излила на мою голову! И уехала: ни следа, ни
воспоминания!» — горевал он, склонив голову, идучи по темной
аллее.
Вдруг в плечо ему слегка впились чьи-то тонкие пальцы, как когти
хищной птицы, и в ухе раздался сдержанный смех.
— Вера! — в радостном ужасе сказал он, задрожав и хватая ее за
руку.
У него даже волосы поднялись на голове.
— Ты здесь, не за Волгой!..
— Здесь, не за Волгой! — повторила она, продолжая смеяться и
пропустила свою руку ему под руку. — Вы думали, что я отпущу
вас, не простясь? Да, думали? Признавайтесь!..
— Ты колдунья, Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не
оставила даже слова! — говорил он, растерянный и от страха, и от
неожиданной радости, которая вдруг охватила его.
— Да как же это ты?.. В доме все говорили, что ты уехала
вчера...
Она иронически засмеялась, стараясь поглядеть ему в лицо.
— А вы и поверили? Я готовила вам сюрприз: велела сказать, что
уехала... Признавайтесь, вы не поверили, притворились?..
— Ей-богу, нет.
— Побожитесь еще! — говорила она, торжествуя и наслаждаясь его
волнением, и опять засмеялась раздражительным смехом. — Не
оставила двух слов, а осталась сама: что лучше? Говорите же! —
прибавила она, шаля и заигрывая с ним.
Он был в недоумении. Эта живость речи, быстрые движения,
насмешливое кокетство — всё казалось ему неестественно в ней.
Сквозь живой тон и резвость он слышал будто усталость, видел
напряжение скрыть истощение сил. Ему хотелось взглянуть ей в
лицо, и когда они подошли к концу аллеи, он вывел было ее на
лунный свет.
— Дай мне взглянуть на тебя: что с тобой, Вера? Какая ты резвая,
веселая!.. — заметил он робко.
— Что смотреть — нечего! — с нетерпением перебила она, стараясь
выдернуть свою руку и увлекая его в темноту.
Она встряхивала головой, небрежно поправляя сползавшую с плеч
мантилью.
— Веселая — оттого, что вы здесь, подле меня... — Она прижалась
плечом к его плечу.
— Что с тобой, Вера? в тебе какая-то перемена! — прошептал
Райский подозрительно, не разделяя ее бурной веселости и
стараясь подвести ее к свету.
— Пойдемте, пойдемте, что за смотр такой — не люблю!.. — живо
говорила она, едва стоя на месте.
Он чувствовал, что руки у ней дрожат и что вся она трепещет и
бьется в какой-то непонятной для него тревоге.
— Да говорите же что-нибудь, рассказывайте, где были, что
видели, помнили ли обо мне? А что страсть? всё мучает — да? Что
это у вас, точно язык отнялся? куда девались эти «волны поэзии»,
этот «рай и геенна»? давайте мне рая! Я счастья хочу, «жизни»!..
Она говорила бойко, развязно, трогая его за плечо, не стояла на
месте от нетерпения, ускоряла шаг.
— Да что это вы идете, как черепаха! Пойдемте к обрыву,
спустимся к Волге, возьмем лодку, покатаемся!.. — продолжала
она, таща его с собой, то смеясь, то вдруг задумываясь.
— Вера, мне страшно с тобой, ты... нездорова! — печально сказал
он.
— А что? — спросила она вдруг, останавливаясь.
— Откуда вдруг у тебя эта развязность, болтливость? Ты, такая
сдержанная, сосредоточенная!..
— Я очень обрадовалась вам, брат: всё смотрела в окно,
прислушивалась к стуку экипажей... — сказала она и, наклонив
голову, в раздумье, тише пошла подле него, всё держа свою руку
на его плече и по временам сжимая сильно, как птица когти, свои
тонкие пальцы.
Ему отчего-то было тяжело. Он уже не слышал ее раздражительных и
кокетливых вызовов, которым в другое время готов был верить. В
нем в эту минуту умолкла собственная страсть: он болел духом за
нее, вслушиваясь в ее лихорадочный лепет, стараясь вглядеться в
нервную живость движений и угадать, что значило это волнение.
— Что вы так странно смотрите на меня: я не сумасшедшая! —
говорила она, отворачиваясь от него.
На него напал ужас.
«Сумасшедшие почти всегда так говорят! — подумал он, — спешат
уверить всех, что они не сумасшедшие!»
Он сам испытывал нетрезвость страсти — и мучился за себя, но он
давно знал и страсти, и себя, и то не всегда мог предвидеть
исход. Теперь, видя Веру, упившеюся этого недуга, он вздрагивал
за нее.
Она как будто теряет силу, слабеет. Спокойствия в ней нет
больше: она собирает последние силенки, чтоб замаскироваться,
уйти в себя — это явно: но и в себе ей уже тесно — чаша
переполняется, и волнение выступает наружу.
«Боже мой, что с ней будет! — в страхе думал он, — а у ней нет
доверия ко мне. Она не высказывается, хочет бороться одна! кто
охранит ее?..»
«Бабушка!» — шепнул ему какой-то голос.
— Вера! ты нездорова: ты бы поговорила с бабушкой... — серьезно
сказал он.
— Тише, молчите, помните ваше слово! — сильным шепотом сказала
она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в
город, за покупками, потом туда, на Волгу... всюду! Я жить без
вас не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему
плечо пальцами.
«Что с ней!» — думал он.
Но последние ее слова, этот грубо-кокетливый вызов, обращенный
прямо к нему и на него, заставили его подумать и о своей защите,
напомнили ему о его собственной борьбе и о намерении бежать.
— Я уеду, Вера, — сказал он вслух, — я измучен, у меня нет сил
больше, я умру... Прощай! зачем ты обманула меня? зачем вызвала?
зачем ты здесь? Чтоб наслаждаться моими муками?.. Уеду, пусти
меня!
— Уезжайте! — сказала она, отойдя от него на шаг. — Егорка еще
не успел унести чемодан на чердак!..
Он быстро пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим
издеванием над ним и над страстью. Потом оглянулся. Шагах в
десяти от него, выступив немного на лунный свет, она, как белая
статуя в зелени, стоит неподвижно и следит за ним с
любопытством, уйдет он или нет.
«Что это? что с ней? — с ужасом спрашивал он, — зачем я ей?
Воткнула нож, смотрит, как течет кровь, как бьется жертва! что
она за женщина?»
Ему припомнились все жестокие, исторические женские личности,
жрицы кровавых культов, женщины революции, купавшиеся в крови, и
всё жестокое, что совершено женскими руками, с Юдифи до леди
Макбет включительно. Он пошел и опять обернулся. Она смотрит
неподвижно. Он остановился.
«Какая красота, какая гармония во всей этой фигуре! Она —
страшна, гибельна мне!» — думал он, стоя как вкопанный, и не мог
оторвать глаз от стройной, неподвижной фигуры Веры, облитой
лунным светом.
Он чувствовал эту красоту нервами: ему было больно от нее. Он
нехотя впился в нее глазами.
Она пошевелилась и сделала ему призывный знак головой. Проклиная
свою слабость, он медленно, шаг за шагом, пошел к ней. Она
уползла в темную аллею, лишь только он подошел, и он последовал
за ней.
— Что тебе нужно, Вера, зачем ты не даешь мне покоя? Через час я
уеду!.. — резко и сухо говорил он и сам всё шел к ней.
— Не смейте, я не хочу! — сильно схватив его за руку, говорила
она, — вы «раб мой», должны мне служить... Вы тоже не давали мне
покоя!
Дрожь страсти вдруг охватила его. Он чувствовал, что колени его
готовы склониться и голос пел внутри него: «Да, раб,
повелевай!..»
И он хотел упасть и зарыдать от страсти у ее ног.
— Вы мне нужны, — шептала она, — вы просили мук, казни — я дам
вам их! «Это жизнь!» — говорили вы, — вот она — мучайтесь, и я
буду мучаться, будем вместе мучаться... «Страсть прекрасна: она
кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют
счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет!
оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только
это!» — говорили вы — вот и давайте жить! Вы меня учили любить,
вы преподавали страсть, вы развивали ее...
— Ты гибнешь, Вера! — в ужасе сказал он, отступая.
— Может быть, — говорила она, как будто отряхивая хмель от
головы. — Так что же? что вам? не всё ли равно? вы этого хотели?
«Природа влагает только страсть
в живые организмы, — твердили вы, — страсть прекрасна!..» Ну вот
она — любуйтесь!..
Она забирала сильными глотками свежий, вечерний воздух.
— Но я же и остерегал тебя: я называл страсть «волком»... —
защищался он, с ужасом слушая это явное, беззащитное признание.
— Нет, она злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю. Знаете ту
гравюру, в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего
на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица —
думала, а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала даст
сесть на себя, а потом рычит и скалит зубы...
У Райского в душе шевельнулась надежда добраться до
таинственного имени: кто! Он живо ухватился за ее сравнение
страсти с тигром.
— У нас на севере нет тигров, Вера, и сравнение твое неверно, —
сказал он. — Мое вернее: твой идол — волк!
— Браво, да, да! — смеясь нервически перебила она, — настоящий
волк! как ни корми, всё к лесу глядит!
И вдруг смолкла, как будто в отчаянии.
— Все вы звери, — прибавила потом со вздохом, — он — волк...
— Кто он? — тихо спросил Райский.
— Тушин — медведь, — продолжала она, не отвечая ему, — русский,
честный, смышленый медведь...
«А! так это не Тушин!» — подумал Райский.
— Положи руку на его мохнатую голову, — говорила она, — и спи:
не изменит, не обманет... будет век служить...
— А я кто? — вдруг, немного развеселясь, спросил Райский.
Она близко и лукаво поглядела ему в глаза и медлила ответом.
— Вижу, хочется сказать «осел»: скажи, Вера, не церемонься!
— Вы? осел? — заговорила она язвительно, ходя медленно вокруг
него и оглядывая его со всех сторон.
— Право, осел! — наивно подтвердил Райский, — вижу, как ты
мудришь надо мной, терплю и хлопаю ушами.
— Какой вы осел! Вы — лиса, мягкая, хитрая: заманить в
западню... тихо, умно, изящно... Вот я вас!..
Он молчал, не понимая ее.
— Да говорите же, что молчите! — дергая его за рукав, сказала
она.
— Есть средство против этих волков.
— Какое?
— Мне — уехать, а тебе — не ходить вон туда... — Он показал на
обрыв.
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она... — Вот
вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну попробуйте
завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна... Да
нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете
красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса,
лиса! вот я вас за это, постойте: еще не то будет! — с
принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она,
впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
Он в страхе слушал ее.
— Ты за этим дождалась меня? — помолчав, спросил он, — чтоб
сказать мне это?..
— Да, за этим! Чтоб вы не шутили вперед с страстью, а научили
бы, что мне делать теперь — вы, учитель!.. А вы подожгли дом да
и бежать! «Страсть прекрасна, люби, Вера, не стыдись!» Чья это
проповедь: отца Василья?
— Я разумел разделенную страсть, — тихо оправдывался он. —
Страсть прекрасна, когда обе стороны прекрасны, честны — тогда
страсть не зло, а действительно величайшее счастье на всю жизнь:
там нет и не нужно лжи и обманов. Если одна сторона не отвечает
на страсть, она не будет напрасно увлекать другую, или, когда
наступит охлаждение, она не поползет в темноте, отравляя изменой
жизнь другому, а смело откроется и нанесет честно, как сама
судьба, один явный и неизбежный удар — разлуку... Тогда бурь
нет, а только живительный огонь...
— Страсти без бурь нет, или это не страсть! — сказала она. — А
кроме честности или нечестности, другого разлада, других
пропастей разве не бывает? — спросила она после некоторого
молчания. — Ну вот, я люблю, меня любят: никто не обманывает. А
страсть рвет меня... Научите же теперь, что мне делать?
— Бабушке сказать... — говорил он, бледный от страха, — позволь
мне, Вера... отдай мое слово назад...
— Боже сохрани! молчите и слушайте меня! А! теперь «бабушке
сказать»! Стращать, стыдить меня!.. А кто велел не слушаться ее,
не стыдиться? Кто смеялся над ее моралью?
— Ты скажи мне, что с тобой, Вера? Ты то проговариваешься, то
опять уходишь в тайну: я в потемках, я не знаю ничего... Тогда,
может быть, я найду и средство...
— Вы не знаете, что со мной, вы в потемках: подите сюда! —
говорила она, уводя его из аллеи, и, выйдя из нее, остановилась.
Луна светила ей прямо в лицо. — Смотрите, что со мной!
У него упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное,
исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С
головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на лоб и виски
две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых
движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была
атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся
слабым узлом шелкового снурка.
— Что? — отряхивая волосы от лица, говорила она, — узнаете вашу
Веру? где эта «красота», которой вы пели гимны?
Она с жалостью улыбнулась, закрыла на минуту лицо рукой и
покачала головой.
— Что я могу сделать, Вера? — говорил он тихо, вглядываясь в ее
исхудавшее лицо и больной блеск глаз. — Скажи мне: я готов
умереть...
— Умереть, умереть: зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той
прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю
жизнь...» Дайте этой жизни: где она? Я, кроме огрызающегося
тигра, не вижу ничего... Говорите, научите, или воротите меня
назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке сказать»!
уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или
учите не ходить туда, к обрыву... Поздно!
— Скажи мне, кого ты любишь, все обстоятельства, имя!..
— Кого? — вас! — сказала она с злобой, отряхивая опять пряди от
лица и небрежно натягивая мантилью на плеча.
Он боялся сказать слово, боялся пошевелиться, стоял, сложив руки
назад, прислонясь к дереву. Она ходила взад и вперед
торопливыми, неровными шагами. Потом остановилась и перевела
дух.
— Да, она сумасшедшая! — шептал он в ужасе.
Она села на скамью, утихла и задумалась.
— Что это со мной? — будто немного опомнившись, про себя сказала
она.
— Ты, Вера, сама бредила о свободе, ты таилась и от меня, и от
бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли:
они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою
голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже бабушка не
смела приступиться к тебе...
Она глубоко вздохнула, потом подошла к нему и, прижавшись
головой к его плечу, слабо заговорила.
— Да... да, не слушайте меня! У меня просто нервы расстроены.
Какая страсть? Никакой страсти нет! Я шутила, как вы... со
мной...
— Ты всё еще думаешь, что я шутил! — тихо сказал он.
Она старалась улыбнуться, взяла его за руку.
— Прижмите руку к моей голове, — говорила она кротко, — видите,
какой жар... Не сердитесь на меня, будьте снисходительны к
бедной сестре! Это всё пройдет... Доктор говорит, что у женщин
часто бывают припадки... Мне самой гадко и стыдно, что я так
слаба...
— Что же с тобой, бедная Вера? скажи мне...
— Ничего... Вы только проводите меня домой, помогите взойти на
лестницу — я боюсь чего-то... Я лягу... простите меня: я
встревожила вас напрасно... вызвала сюда. Вы бы уехали и забыли
меня. У меня просто лихорадка... Вы не сердитесь?.. — ласково
сказала она.
Он поспешно подал ей руку, тихо вывел из сада, провел через двор
и довел до ее комнаты. Там зажег ей свечу.
— Позовите Марину или Машу, чтоб легли спать тут в моей
комнате... Только бабушке ни слова об этом!.. Это просто
раздражение... Она перепугается... придет...
Он боязливо, задумчиво слушал ее.
— Что вы всё молчите, так странно смотрите на меня! — говорила
она, беспокойно следя за ним глазами. — Я бог знает что
наболтала в бреду... это чтоб подразнить вас... отмстить за все
ваши насмешки... — прибавила она, стараясь улыбнуться. —
Смотрите же, бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра
пораньше встать, и попросите ее... благословить меня заочно...
Слышите?
— Да, да, слышу, — рассеянно отвечал он, пожал ей руку и позвал
к ней Машу.
