«Вот страсти хотел, — размышлял Райский, — напрашивался на
нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли
страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра, или нет ли
какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам
неспособен испытывать страсть!»
Между тем Вера не шла у него с ума.
— Если она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то
зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз
или... Надо бы допытаться... — шептал он.
Он искал глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.
Он подошел к окну.
— Вера, можно прийти к тебе? — спросил он.
— Можно, только ненадолго.
— Вот уж и ненадолго! Лучше бы не предупреждала, а когда нужно —
и прогнала бы, — сказал он, войдя и садясь напротив. — Отчего же
ненадолго?
— Оттого, что я скоро уеду на остров. Туда приедет Натали и Иван
Иванович, и Николай Иванович...
— Это священник?
— Да: он рыбу ловить собирается, а Иван Иванович зайцев
стрелять.
— Вот и я бы пришел.
Она молчала.
— Или не надо?
— Лучше не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет
умные вещи говорить, Натали будет дичиться, а Иван Иванович
промолчит всё время.
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок на руки, стал
смотреть на нее. Она оставалась несколько
времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи
маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
— Что это, не письма ли?
— Да, две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны.
Кучер ждет.
Она написала несколько слов и запечатала.
— Послушайте, брат — закричите кого-нибудь в окно.
Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание
отдать записку кучеру Василью. Потом Вера сложила руки.
— А другую записку? — спросил Райский.
— Еще успею.
— А! Значит, секрет!
— Может быть!
— Долго ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?
— Если будут, так будут всегда.
— Если б ты знала меня короче — ты бы их все вверила мне,
сколько их ни есть...
— Зачем?
— Так нужно — я люблю тебя.
— А мне не нужно...
— Но ведь это единственный способ отделаться от меня, если я
тебе несносен.
— Нет, с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу
отделываться от вас.
— И даже позволила любить себя...
— Я пробовала запретить — что же вышло?
— И ты решилась махнуть рукой?
— Да, оставить вам на волю: думала, лучше пройдет, нежели когда
мешаешь. Кажется, так и вышло... Вы же сами учили, что
«противоречия только раздражают страсть...»
— Какая, однако, ты хитрая! — сказал он, глядя на нее лукаво. —
А зачем остановила меня, когда я хотел уехать?
— Не уехали бы: история с чемоданом мне всё рассказала.
— Так ты думаешь, страсть прошла?
— Никакой страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист:
влюбляетесь во всякую красоту...
— Пожалуй, в красоту более или менее, но — ты красота красот,
всяческая красота! Ты — бездна, в которую меня влечет невольно:
голова кружится, сердце
замирает — хочется счастья — пожалуй, вместе с гибелью. И в
гибели есть какое-то обаяние...
— Это вы уже всё говорили — и это нехорошо.
— Отчего нехорошо?
— Нехорошо!
— Да почему?
— Потому что... преувеличенно... следовательно — ложь.
— А если правда, если я искренен?
— Еще хуже.
— Почему?
— Потому что безнравственно.
— Вот тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!
— Да, на этот раз я на ее стороне.
— Безнравственно!
— Безнравственно: вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот
гадок...
— Говори мне, что я гадок, если я гадок, Вера, а не бросай
камень в то, чего не понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и
прекрасен: он гуманный, тонкий артист, тип, chef-d’œuvre между
человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в
байроновском Дон Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой
видимой красоте, всего более к красоте женщины, как лучшего
создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты,
влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра,
изящества души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными
инстинктами у тонких натур кроется потребность всеобъемлющей
любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют эти тонкие инстинкты
природы... Во мне есть немного этого чистого огня: и если он не
остался до конца чистым, то виноваты... многие... и даже сами
женщины...
— Может быть, брат, я не понимаю Дон Жуана; я готова верить
вам... Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я
не разделяю ее?
— Нет, не знаю.
— Ах, вы всё еще надеетесь! — сказала она с удивлением.
— Я тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не
узнаю, что ты не свободна, любишь кого-нибудь...
— Хорошо, брат: положим, что я могла бы разделить вашу страсть —
тогда что?
— Как что? Обоюдное счастье!
— Вы уверены, что могли бы дать его мне?
— Я — о Боже, Боже! — с пылающими глазами начал он, — да я всю
жизнь отдал бы — мы поехали бы в Италию — ты была бы моей
женой...
Она поглядела на него несколько времени.
— Сколько раз вы предлагали женщинам такое счастье? — спросила
она.
— Бывали, конечно, встречи, но такого сильного впечатления
никогда...
— Скажите еще: сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не
каждой ли женщине при каждой встрече?
— Что ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я
говорил и многим, но никогда так искренно...
Она глядела на него, а он на нее.
— Кто тебя развил так, Вера? — спросил он.
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах.
Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может
быть, больше, словом, до новой встречи, когда красота, новее и
сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом —
как себе хочу! Сознайтесь, что так?
— Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у
тебя эти мысли, как ты узнала ход страстей?
— Я хода страстей не знаю, но узнала немного вас — вот и всё.
— Что ж ты узнала и от кого?
— От вас самих.
— От меня? Когда?
— Какая же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас
тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в
ней... луч... или ключ... или... уж не помню, как вы говорили,
только очень поэтически...
— Беловодова! Это — статуя, прекрасная, но холодная и без души.
Ее мог бы полюбить разве Пигмалион...
— А Наташа?
— Наташа! Разве я тебе говорил о Наташе?
— Забыли!
— Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она
жила, пока грели лучи солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а
при первой невзгоде она
надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее
умереть.
— А о Марфиньке что говорили? Чуть не влюбились!
— Это всё так, легкие впечатления: на один, на два дня... Всё
равно, как бы я любовался картиной... Разве это преступление —
почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей,
подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему
серьезного хода?..
— А самое сильное впечатление на полгода? Так?
— Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое
впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились... Стало быть
— на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с
идеалом семьи...
— Послушайте, брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних
впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас
сделала, была бы теперь вашей женой...
— Кто тебя развивает, ты вот что скажи? А ты всё уклоняешься от
ответа!
— Да вы сами. Я всё из ваших разговоров почерпаю.
— Ты прелесть, Вера: ты наслаждение! у тебя столько же красоты в
уме, сколько в глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее
произведение природы! Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и
не умирать от любви к тебе! Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот
тает...
Она сделала движение.
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени,
впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо
мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, — кто
этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге?..
— Может быть — и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне
надо писать...
— И вот счастье где: и «возможно» и «близко», а не дается! —
говорил он.
— Вы можете быть по-своему счастливы и без меня, с другой...
— С кем, скажи! Где они, эти женщины?....
— А те, кто отдает взаймы сердце на месяц, на полгода, на год —
а не со мной! — прибавила она.
— И ты не веришь мне, и ты не понимаешь! Кто же поверит и
поймет?
Он задумался, а она взяла бумагу, опять написала карандашом
несколько слов и свернула записку.
— Не позвать ли Марину? — спросил он.
— Нет, не надо.
Она спрятала записку за платье на грудь, взяла зонтик, кивнула
ему и ушла.
Райский, не сказавши никому ни слова в доме, ушел после обеда на
Волгу, подумывая незаметно пробраться на остров и высматривал
место поудобнее, чтобы переправиться через рукав Волги.
Переправы тут не было, и он глядел вокруг, не увидит ли
какого-нибудь рыбака.
Он прошел берегом с полверсты и наконец набрел на мальчишек,
которые в полусгнившей, наполненной до половины водой лодке
удили рыбу. Они за гривенник с радостью взялись перевезти его и
сбегали в хижину отца за веслами.
— Куда везти? — спросили они.
— Всё равно, причаливайте, где хотите.
— Вон там можно выйти, — указывал один.
— Вон-вось где: тут барин с барыней недавно вылазили...
— Какой барин?
— Кто их знает! С горы какие-то!
Райский вышел из лодки и стал смотреть.
«Не Вера ли?» — думал он.
Если она — он сейчас узнает ее тайну... У него забилось сердце.
Он шел в осоке тихо, осторожно, боясь кашлянуть.
Вдруг он услышал плеск воды, тихо раздвинул осоку и увидел...
Ульяну Андреевну.
Она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными
ногами, опустив их в воду, распустив волосы, и, как русалка,
мочила их, нагнувшись с берега. Райский прошел дальше, обогнул
утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.
Райский, не замеченный им, ушел и стал пробираться, через
шиповник, к небольшим озерам, полагая, что общество, верно,
расположилось там. Вскоре он услышал шаги неподалеку от себя и
притаился. Мимо его прошел Марк.
Райский окликнул его.
— А, здравствуйте, — сказал Волохов, — от кого вы тут прячетесь?
— Я не прячусь... иначе бы не остановил вас.
— Да вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого.
Признайтесь, вы ищете вашу красавицу-сестру? Нехорошо, нечестно:
проиграли пари и не платите...
— Вы почем знаете, что она здесь?
— Я пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И
поп там, и Тушин, и попадья, и... ваша Вера, — с насмешкой
досказал он. — Подите, подите туда.
— Я не хочу, я не туда шел.
— Не стыдитесь меня, я всё вижу. Вы хотели робко посмотреть на
нее издали — да? Вам скучно, постыло в доме, когда ее нет там...
— Какой вздор! я просто гулял...
— Давайте триста рублей!
Райский пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и
Марк. Они прошли мимо того места, где купался Шарль. Райский
хотел было пройти мимо, но из кустов, навстречу им вышел
француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась Ульяна
Андреевна с распущенными, мокрыми волосами.
Оба хотели спрятаться, но Марк закричал им:
— Charmé de vous voir toue les deux!1 честь имею
рекомендоваться!
M-r Шарль вышел из-за кустов.
— M-r Райский! M-r Шарль! — представлял насмешливо их Марк друг
другу.
— Ульяна Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели:
всё свои лица, не бойтесь!
— Никто не боится! — сказала она, выходя нехотя и стараясь не
глядеть на Райского.
— И оба мокрые! — прибавил Волохов.
— Самый неприятный мужчина в целом свете! — с крепкой досадой
шепнула Ульяна Андреевна Райскому про Марка.
— Ну, прощайте, я пойду, — сказал Марк. — А что Козлов делает?
Отчего не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно...
купаться — он не увидит. Вон бы тут под деревом из Гомера
декламировал! — заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну
Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
— Il faut que je donne une bonne leçon à ce mauvais drôle!2
— хвастливо сказал m-r Шарль, когда Марк скрылся из вида.
Потом все воротились домой.
— Ну вот, я тебе очень благодарен, — говорил Козлов Райскому, —
что ты прогулялся с женой...
— На этот раз благодари вот m-r Шарля! — сказал Райский.
— Merci, merci, m-r Charles!
— Bien, très bien, cher collègue!3
— отвечал Шарль, трепля его по плечу.
Сноски:
1 — Очень рад видеть вас обоих! (фр.)
2 — Придется хорошенько проучить этого
паршивца! (фр.)
