В воскресенье он застал много народу в парадной гостиной
Татьяны Марковны. Всё сияло там. Чехлы с мебели, обитой
малиновым штофом, были сняты; фамильным портретам Яков протер
мокрой тряпкой глаза — и они смотрели острее, нежели в будни.
Полы натерли воском.
Яков был в черном фраке и белом галстухе, а Егорка, Петрушка и
новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший
стоять прямо на ногах, одеты были в старые, не по росту каждому,
ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в
полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом, с запахом
какого-то сладкого соуса.
Сама Бережкова, в шелковом платье, в чепце на затылке и в шали,
сидела на диване. Около нее, полукружием в креслах, по порядку
сидели гости.
На первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой,
важный старик, с сросшимися бровями, с большим расплывшимся
лицом, с подбородком, глубоко уходившим в галстух, с величавой
благосклонностью в речи, с чувством достоинства в каждом
движении.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке,
со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в
шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты,
гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью
лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека
страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу
молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых
Марфиньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные,
вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Наконец, какой-то ближайший к городу помещик, с тремя
сыновьями-подростками, приехавший с визитами в город. Эти
сыновья — гордость и счастье отца — напоминали собой негодовалых
собак крупной породы, у которых уж лапы и голова выросли, а тело
еще не сложилось, уши болтаются на лбу и хвостишко не дорос до
полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными, не
по росту, безобразными лапами; не узнают своих от чужих, лают на
родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного
брата, если попадется в зубы.
Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих
четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд,
рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого
способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их,
поговорить с ними по-французски.
Их, как малолетних, усадили было в укромный уголок, и они, с
юными и глупыми физиономиями, смотрели полуразиня рот на всех,
как молодые желтоносые воронята, которые, сидя в гнезде,
беспрестанно раскрывают рты в ожидании корма.
Ноги не умещались под стулом, а хватали на середину комнаты,
путались между собой и мешали ходить. Им велено быть скромными,
говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца вместо
шепота раздавался громовый бас; велел отец сидеть чинно, держать
ручки на брюшке, а на этих еще тоненьких «ручках» уж отросли
громадные, угловатые кулаки.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и
потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого,
что от них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой»,
как тихонько выразилась она Марфиньке, не выпустила их в сад,
где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать,
только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока
позовут завтракать.
Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и
приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том
положении, в каком чувствует себя приезжий актер, первый раз
являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и
слухами. Всё вдруг смолкло и перестало жевать, и всё устремило
внимание на него.
— Внук мой, от племянницы моей, покойной Сонички! — сказала
Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали,
кто он такой.
Кое-кто привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел,
ожидая, что он подойдет к нему, барыни жеманно начали
передергиваться и мельком взглядывать в зеркало.
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в
руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и
стиснули друг другу, как в большой опасности, руки;
четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг
вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои
скороспелые ноги и выронили из рук картузы.
Райский сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на
диван. Общее движение.
— Эк, плюхнул куда! — шепнул один молодой чиновник другому, — а
его превосходительство глядит на него...
— Вот Нил Андреич, — сказала бабушка, — давно желал тебя
видеть... он — его превосходительство — не забудь, — шепнула
она.
— Кто эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? — тихо
спросил Райский бабушку.
Райский открыл было рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна
наступила ему на ногу.
— Что же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! —
произнес добродушно Нил Андреич. — Да ведь с нами скучно, не
любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.
— Я не разделяю людей ни на новых, ни на старых, — сказал
Райский, принимаясь за пирог.
— А ты погоди есть, поговори с ним, — шептала бабушка, —
успеешь!
— Я буду и есть, и говорить, — отвечал вслух Райский.
Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.
— Не мешайте ему, матушка, — сказал Нил Андреич, — на здоровье,
народ молодой! Так как же вы понимаете и принимаете людей,
батюшка? — обратился он к Райскому, — это любопытно!
— А смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и
принимаю!
— Похвально! Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня
понимаете?
— Я вас боюсь.
Нил Андреич с удовольствием засмеялся.
— Чего же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! — сказал он.
— Чего боюсь? вот видите...
— «Ваше превосходительство», — подсказала бабушка, но Райский не
слушал.
— Вы, говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у
обедни не был, бабушка сказывала...
Татьяна Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и
положила подле себя: ей вдруг стало жарко.
— Что ты, что ты, Борис Павлыч, — на меня!.. — останавливала
она.
— Не мешайте, не мешайте, матушка! Слава Богу, что вы сказали
про меня: я люблю, когда обо мне правду говорят! — вмешался Нил
Андреич.
Но бабушка была уж сама не своя: она не рада была, что затеяла
позвать гостей.
— Точно, журю: помнишь? — сказал он, обратясь к дверям, где
толпились чиновники.
— Точно так, ваше превосходительство! — проворно отвечал один,
выставив ногу вперед и заложив руки назад, — меня однажды...
— А за что?
— Был одет пестро...
— Да, в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо —
да уж одолжил! Вместо фрака какой-то сюртучок на отлете...
— Не этакий ли, что на мне? — спросил Райский.
— Да, почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый — шут шутом!
— А тебя журил?— обратился он к другому.
— Был грех, ваше превосходительство, — говорил тот, скромно
склоняя и гладя рукой голову.
— А за что?
— За папеньку тогда...
— Да, вздумал отца корить: у старика слабость — пьет. А он его
усовещивать, отца-то! Деньги у него отобрал!
Вот и пожурил: и что ж, спросите их: благодарны мне же!
Чиновники, при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги
на ногу и облизали языком губы.
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу? А послушаешь: «Всё старое
нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал
Тычков, — дай волю — они бы и того... готовы нас всех заживо
похоронить, а сами сели бы на наше место, — вот ведь к чему всё
клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья
Ивановна? — обратился он к одной барыне.
— Ote-toi de là pour que je m’y mette...1 — сказала
она.
— Ну да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях!
А как эти одеяния называются по-французски, Наталья Ивановна? —
спросил он, обратясь опять к барыне и поглядывая на жакетку
Райского.
— Я не знаю! — сказала она с притворной скромностью.
— Ой, знаешь, матушка! — лукаво заметил Нил Андреич, погрозя
пальцем, — только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!
— Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую
прыть, — продолжал он, обращаясь к Райскому, — дескать, «я сам
умен, никого и знать не хочу» — и пожурю, и пожурю, не
прогневайтесь!
— Точно что не к добру это всё новое ведет, — сказал помещик, —
вот хоть бы венгерцы и поляки бунтуют: отчего это? Всё вот от
этих новых правил!
— Вы думаете? — спросил Райский.
— Да-с, я так полагаю: желал бы знать ваше мнение... — сказал
помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, — мы век свой в
деревне, ничего не знаем, поэтому и лестно послушать
просвещенного человека...
Райский с иронией поклонился слегка.
— А то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал
я, что шведский король поселил город Христианию, и не знаешь,
что этому за причина?
— А вам это интересно знать?
— Зачем же пишут об этом, если королю не было особой причины
посетить Христианию?..
— Не было ли там большого пожара: этого не пишут? — спросил
Райский.
Помещик, Иван Петрович, сделал большие глаза.
— Нет, о пожаре не пишут, а сказано только, что «его величество
посетил народное собрание».
Тит Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После
этого замолчали.
— Еще я хотел спросить вот что-с, — начал тот же гость, — теперь
во Франции воцарился Наполеон...
— Так что же?
— Ведь он насильно воцарился...
— Как насильно: его выбрали...
— Да что это за выборы! Говорят, подсылали солдат принуждать,
подкупали... Помилуйте, какие это выборы: курам на смех!
— Если отчасти и насильно, так что же с ним делать? — с
любопытством спросил Райский, заинтересовавшись этим деревенским
политиком.
— Как же это терпят все, не вооружатся против него?
— Попробуй! — перебил Нил Андреич, — ну-ка: как?
— Собрать бы со всех государств армии да и пойти, как на
покойного Бонапарта... Тогда был Священный союз...
— Вы бы представили план кампании, — заметил Райский, — может
быть, и приняли бы...
— Куда мне! — скромно возразил гость, — я только так, из
любопытства... Вот теперь я хотел спросить еще вас... —
продолжал он, обращаясь к Райскому.
— Почему же меня?
— Вы столичный житель, там живете у источника, так сказать... не
то, что мы, деревенские... Я хотел спросить: теперь турки
издревле притесняют христиан, жгут, режут, а женщин... того...
— Ну, смотри, Иван Петрович, ты договоришься до чего-нибудь...
вон уж, Настасья Петровна покраснела... — вмешался Нил Андреич.
— Что вы, ваше превосходительство... отчего мне краснеть? Я и не
слыхала, что говорят... — сказала бойко одна барыня, жеманно
поправляя шаль.
— Плутовка! — говорил Нил Андреич, грозя ей пальцем, — что,
батюшка, — обратился он к священнику, — не жаловалась ли она вам
на исповеди на мужа, что он...
— Ах, что вы, ваше превосходительство! — торопливо перебила
дама.
— То-то, то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин
притесняют? Что ты прочитал об этом: вон Настасья Петровна хочет
знать? Только смотри, не махни в Турцию, Настасья Петровна!
Иван Петрович с нетерпением ждал, когда кончит Нил Андреич, и
опять обратился к Райскому, к которому, как с ножом, приступал с
вопросами.
— Так я вот хотел спросить вас: отчего это не уймут турок?..
— Женщины-то за них очень заступаются! — шутил благосклонно Нил
Андреич, — вон она — первая...
Он указал на ту же барыню.
— Ах, Татьяна Марковна... что это его превосходительство для
праздника нынче?..
Она притворно конфузилась.
— Я вот хотел спросить вас, отчего это все не восстанут на
турок, — приставал Иван Петрович к Райскому, — и не освободят
Гроба Господня?
— Я, признаюсь вам, мало думал об этом, — сказал Райский, — но
теперь обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши
соображения, то я всячески готов содействовать к разрешению
восточного вопроса...
— Вот позвольте к слову спросить, — живо возразил гость, — вы
изволили сказать «восточный вопрос», и в газетах поминутно пишут
«восточный вопрос»: какой это «восточный вопрос»?
— Да вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.
— Так... — задумчиво сказал он. — Да вопроса никакого нет!
— Теперь всё «вопросы» пошли! — сиплым голосом вмешался
полнокровный полковник, — из Петербурга я получил письмо от
нашего полковника адъютанта: и тот пишет, что теперь всех
занимает «вопрос» о перемене формы в армии...
Замолчали.
— Или, например, Ирландия! — начал Иван Петрович с новым
одушевлением, помолчав, — пишут, страна бедная, есть нечего,
картофель один, и тот часто не годится для пищи...
— Ну-с, так что же?
— Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких
помещиков, как там, нигде нет. Отчего
теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота да и не
отдать туда, в Ирландию?
— Что это, брат, ты проповедуешь: бунт? — вдруг сказал Нил
Андреич.
— Какой бунт, ваше превосходительство... Я только из
любопытства.
— Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину
хлеба даром, да туда?..
— Как это можно! Мы — совсем другое дело...
— Ну, как услышат тебя мужики? — напирал Нил Андреич, — а? тогда
что?
— Ну, не дай Боже! — сказал помещик.
— Сохрани Боже! — сказала и Татьяна Марковна.
— Они и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! — продолжал
Нил Андреич.
— А что? — с испугом спросила Бережкова.
— Да вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил
донесение, что в селе у Мамыщева не покойно...
— Сохрани Бог! — сказали опять и помещик, и Татьяна Марковна.
— Правду, правду говорит его превосходительство! — заметил
помещик. — Дай только волю! дай только им свободу, ну и пошли в
кабак, да за балалайку: нарежется и прет мимо тебя, и шапки не
ломает!
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на
Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду.
Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно,
дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить
лишнее: «это, говорит, «”олопство”», а после в неприличной
одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять
покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он
тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и
молиться-то некому!..
В зале сделалось общее движение.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще
подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к
священнику. — Смирно так шло всё сначала: шептал, шептал, кто
его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра
их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от
кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как
так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда всю семинарию...
— Да, помню, — сказал священник, — нашли запрещенные книги.
— Ну, вот видите!
— Скажите на милость, — обратился опять Иван Петрович к
Райскому, — отчего это всё волнуются народы?
— Какие народы?
— Да вот хоть бы индейцы: ведь это канальи всё, не христиане,
сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие: а страна, говорят,
богатейшая, ананасы, как огурцы, растут... Чего им еще надо?
Райский молчал. На него находила уже хандра.
«Какой гнусный порок — эта славянская добродетель —
гостеприимство! — подумал он, — каких уродов не встретишь у
бабушки!»
И прочие молчали, от лени говорить после сытного завтрака.
Говорил за всех Иван Петрович.
— А вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая —
чай у нас будет свой, некупленный: выгодно и приятно... — начал
он опять свое.
— Ну, брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь... —
заметил Тычков.
— Я только из любопытства: хотел с ними наговориться, они в
столице живут... Теперь опять пишут, что римский папа...
В это время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в
кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные белые
руки видны были почти до плеч. За ней шел кадет.
— Какая жара! Bonjur, bonjur, — говорила она, кивая на все
стороны, и села на диван подле Райского.
— Тут нам тесно! — сказал Райский и пересел на стул рядом.
— Non, nоn, nе vous dérangez pas,2
— удерживала она, но не удержала. — Какая скука! — успела она
шепнуть ему, — у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас
одного...
— Зачем? — спросил он вслух, — дело есть?
— Да, дело! — с улыбкой и шепотом старалась она говорить.
— Какое же?
— Здравствуйте! — сухо сказала она, стараясь отвернуться от
него.
— Что ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться
лебединой шейкой...
В толпе у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.
— Грубиян: сейчас глупость скажет!.. — шептала она Райскому.
— Что брезгаете старым, а как посватаюсь? Чем не жених — или
стар? Генеральша будете...
— Не льщюсь этой почестью... — сказала она, не глядя на него. —
Bonjur, Наталья Ивановна: где вы купили такую миленькую шляпку:
у m-me Pichet?
— Это муж из Москвы выписал, — сказала Наталья Ивановна, робко
взглянув на Райского, — сюрприз...
— Очень, очень мило!
— Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, — приставал Нил
Андреич, — мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не
баловница, не охотница до нарядов... чтобы на другого мужчину,
кроме меня, и глазом не повела... Ну а вы у нас ведь пример...
Полина Карповна будто не слыхала, она обмахивалась веером и
старалась заговорить с Райским.
— Вы у нас, — продолжал неумолимый Нил Андреич, — образец
матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите,
по сторонам не взглянете, молодых мужчин не замечаете...
Смех у дверей раздался громче, и дамы гримасничали, чтоб скрыть
улыбку.
Татьяна Марковна постаралась было замять атаку Нила Андреича на
ее гостью.
Но это не помогло. Нил Андреич возобновил нападение.
— А одеваетесь монахиней: напоказ плеч и рук не выставляете...
ведете себя сообразно вашим почтенным летам... — говорил он.
— Что это вы ко мне привязались! — сказала Полина Карповна, —
est-il bête, grossier?4 —
обратилась она к Райскому.
— Да, да, «парлеву франсе...» — перебил Тычков, — жениться,
сударыня, хочу, вот и привязался: а мы с вами пара!
— Едва ли вам найдется кто под пару! — отозвалась Крицкая, не
глядя на него.
— А как же не пара, позвольте-ка: я был еще коллежским
асессором, когда вы выходили замуж за покойного Ивана Егорыча. А
этому будет...
— Какая жара — on étouffe ici: allons au jardin!5
Мишель, дайте мантилью!.. — обратилась она к кадету.
В эту минуту показалась Вера.
Все встали, окружили ее, и разговор принял другое направление.
Райскому надоела вся эта сцена и эти люди, он собирался уже
уйти, но с приходом Веры у него заговорила такая сильная
«дружба», что он остался, как пригвожденный к стулу.
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы,
пожала руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье
и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
Чиновники охорашивались, Нил Андреич с удовольствием чмокнул ее
в руку, девицы не спускали с нее глаз.
Марфинька не сидела на месте: она то нальет вина кому-нибудь, то
попотчует закуской или старается занять разговором своих
приятельниц.
— Вера Васильевна! — сказал Нил Андреич, — заступитесь вы,
красавица моя, за меня!
— Разве вас обижают?
— Как же не обижают! Далила... нет — Пелагея Карповна.
— Impertinent!6 — громким
шепотом сказала Крицкая, поднимаясь с места и направляясь к
двери.
— Куда, Полина Карповна: а пирог? Марфинька, удержи! Полина
Карповна! — останавливала Татьяна Марковна.
— Нет, нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, —
уже в зале говорила Крицкая, — но с таким грубияном никогда не
буду, ни у вас, нигде... Если б покойный муж был жив, он бы не
смел...
— Ну, не сердитесь на старика: он не от злого сердца; он
почтенный такой...
— Нет, нет; прошю, пустите — я приеду в другой раз, без него...
Она уехала в слезах, глубоко обиженная.
В гостиной все были в веселом расположении духа, и Нил Андреич,
с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не смеялся
только Райский, да Вера. Как ни комична была Полина Карповна,
грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он
угрюмо молчал, покачивая ногой.
— Что, прогневалась, уехала? — говорил Нил Андреич, когда
Татьяна Марковна, видимо озабоченная этой сценой, воротилась и
молча села на свое место.
— Ничего, скушает на здоровье! — продолжал старик, — не ходи
раздетая при людях: здесь не баня!
Дамы потупили глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули
друг другу руки.
— Да не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых
ребят... Что, Иван Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как
теперь: всё еще ходишь? — строго спросил он у какого-то юноши.
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц! А ведь
ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки... Как
не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я
страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам
наговорил на меня страхи?
— Кто? Да Марк, — сказал Райский.
Общее движение. Некоторые вздрогнули.
— Какой такой Марк? — нахмурив брови, спросил Тычков.
— Марк Волохов, вот что прислан сюда на житье.
— Это тот разбойник? Да разве вы знаетесь с ним?
— Мы приятели.
— Приятели? — с изумлением произнес старик и посвистал. —
Татьяна Марковна, что я слышу?
— Не верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает, что говорит... —
начала бабушка. — Какой он тебе приятель...
— Что вы, бабушка! Да не он ли у меня ужинал и ночевал? Не вы ли
велели ему постлать мягкую постель...
— Борис Павлыч! помилосердуй, помолчи! — неистово шептала
бабушка.
Но было уже поздно. Тычков вскинул изумленные очи на Татьяну
Марковну, дамы глядели на нее с состраданием, мужчины разинули
рты, девицы прижались друг к другу.
У Веры от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением глядела
на всех и дружеским взглядом благодарила Райского за это
нечаянное наслаждение, а Марфинька спряталась за бабушку.
— Что я слышу! — с изумлением произнес Нил Андреич, — и вы
впустили этого Варавву под свои кров!
— Не я, Нил Андреич, а Борюшка привел его ночью. Я и не знала,
кто там у него спит!
— Так вы с ним по ночам шатаетесь! — обратился он к Райскому. —
А знаете ли вы, что он подозрительный человек, враг
правительства, отверженец церкви и общества?
— Какой ужас! — сказали дамы.
— Он-то и отрекомендовал вам меня? — допрашивал Нил Андреич.
— Да, он.
— Что же, он меня зверем изобразил: что я глотаю людей?..
— Нет, не глотаете, а позволяете себе по какому-то праву
оскорблять их.
— И вы поверили?
— До нынешнего дня — нет.
— А нынче?
— А нынче верю.
Общий ужас и изумление. Некоторые чиновники тихонько вышли в
залу и оттуда слушали, что будет дальше.
— Что так, — с изумлением и высокомерно спросил Тычков, нахмурив
брови. — Почему?
— А потому что вы сейчас оскорбили женщину.
— Слышите, Татьяна Марковна!
— Борюшка! Борис Павлыч! — унимала она.
— Эту... эту старую модницу, прельстительницу, ветреницу... —
говорил Нил Андреич.
— Что вам за дело до нее? и кто вам дал право быть судьей чужих
пороков?
— А вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать
выговоры? Вы знаете ли, что я пятьдесят лет на службе и ни один
министр не сделал мне ни малейшего замечания?..
— По какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем
доме, и если б я допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого
не понимаете, тем хуже для вас!..
— Если вы принимаете у себя такую женщину, про которую весь
город знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам
молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству...
— Ну так что же?
— А то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того, чтоб
пожурить вас обоих. Да, да, давно я хотел сказать вам,
матушка... вы ее принимаете у себя...
— Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные
преступления, — сказал Райский, — а вот про вас тоже весь город
знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и
заперли в сумасшедший дом родную племянницу, — однако же и
бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за
это пожурите нас!
Сцена невообразимого ужаса между присутствующими. Дамы встали и
кучей направились в залу, не простясь с хозяйкой; за ними
толпой, как овцы, бросились девицы, и все уехали. Бабушка
указала Марфиньке и Вере дверь.
Марфинька ушла, а Вера осталась.
Нил Андреич побледнел.
— Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк?
Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с
вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у нас
в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в
двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал...
Тычков задыхался от злости и не знал сам, что говорил.
— Кто, кто ему это сказал, я хочу знать? Кто... говори!... —
хрипел он.
Татьяна Марковна вдруг встала с места.
— Полно тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый
совсем стал: того и гляди, лопнешь от злости. Выпей лучше воды!
Какой секрет: кто сказал! Да я сказала, и сказала правду! —
прибавила она. — Весь город это знает.
— Татьяна Марковна! как!.. — заревел было Нил Андреич.
— Меня шестьдесят пять лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что —
«как»? И поделом тебе! Что ты лаешься на всех: напал, в самом
деле, в чужом доме на женщину — хозяин остановил тебя — не
по-дворянски поступаешь!..
— Да как вы мне смеете это говорить! — заревел опять Тычков.
Райский бросился было к нему, но бабушка остановила его таким
повелительным жестом, что он окаменел и ждал, что будет.
Она вдруг выпрямилась, надела чепец и, завернувшись в шаль,
подступила к Нилу Андреичу.
Райский с удивлением глядел на бабушку. Она, а не Нил Андреич,
приковала его внимание к себе. Она вдруг выросла в фигуру,
полную величия, так что даже и на него напала робость.
— Ты кто? — сказала она, — ничтожный приказный, parvenu7
— и ты смеешь кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку!
Зазнался: урока хочешь! Я дам тебе один раз навсегда: будешь
помнить! Ты забыл, что, бывало, в молодости, когда ты приносил
бумаги из палаты к моему отцу, ты при мне сесть не смел и по
праздникам получал не раз из моих рук подарки. Да если б ты еще
был честен, так никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал
денег — внук мой правду сказал — и тут, по слабости, терпели
тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за темную жизнь. А
ты не унимаешься: раздулся от гордости, а гордость — пьяный
порок, наводит забвение. Отрезвись же, встань и поклонись: перед
тобою стоит Татьяна Марковна Бережкова! Вот, видишь, здесь мой
внук, Борис Павлыч Райский: не удержи я его, он сбросил бы тебя
с крыльца, но я не хочу, чтоб он
марал о тебя руки — с тебя довольно и лакеев! У меня есть
защитник, а найди ты себе! — Люди! — крикнула она, хлопнув в
ладони, выпрямившись во весь рост и сверкая глазами.
Она походила на портрет одной из величавых женщин в ее роде,
висевший тут же на стене.
Тычков ворочал одурелыми глазами.
— Я в Петербург напишу... город в опасности... — торопливо
говорил он, поспешно уходя и сгорбившись под ее сверкающим
взглядом, не смея оглянуться назад.
Он ушел, а Татьяна Марковна всё еще стояла в своей позе, с
глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения,
шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как
будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую
ему до тех пор женщину.
— Напрасно вы требовали должной вам дани, поклона, от этого пня,
— сказал он, — он не понял вашего величия. Примите от меня этот
поклон, не как бабушка от внука, а как женщина от мужчины. Я
удивляюсь Татьяне Марковне, лучшей из женщин, и кланяюсь ее
женскому достоинству!
Он поцеловал у ней руку.
— Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь — и не
даром принимаю — я его заслуживаю. А вот и тебе, за твой честный
поступок, мой поцелуй — не от бабушки, а от женщины...
Она поцеловала в щеку.
В эту же минуту кто-то поцеловал его в другую щеку.
— А это от другой женщины! — тихо сказала Вера, целуя его, и
быстро ускользнула в дверь.
«Ах!» — страстно сделал Райский, протягивая вслед ей руку.
— Мы с ней не сговаривались, а обе поняли тебя. Мы с ней мало
говорим, а похожи друг на друга! — сказала Татьяна Марковна.
— Бабушка! вы необыкновенная женщина! — сказал Райский, глядя на
нее с восторгом, как будто в первый только раз увидел ее.
— А ты урод, только хороший урод! — заключила она, сильно трепля
его по плечу. — Поди же, съезди к губернатору и расскажи по
правде, как было дело, чтоб тот не наплел вздору, а я поеду к
Полине Карповне и попрошу у ней извинения .
