Марья Егоровна разрядилась в шелковое платье, в кружевную
мантилью, надела желтые перчатки, взяла веер — и так кокетливо и
хорошо оделась, что сама смотрела невестой.
Лишь только Татьяне Марковне доложили о приезде Викентьевой,
старуха, принимавшая ее всегда запросто, радушно-дружески, тут
вдруг, догадываясь, конечно, после признания Марфиньки, зачем
она приехала, приняла другой тон и манеры.
Она велела просить ее подождать в гостиной, а сама бросилась
одеваться, приказав Василисе посмотреть в щелочку и сказать ей,
как одета гостья. И Татьяна Марковна
надела шумящее шелковое с серебристым отливом платье, турецкую
шаль, пробовала было надеть массивные брильянтовые серьги, но с
досадой бросила их.
— Нейдут, уши заросли! — сказала она.
Велела одеваться Марфиньке, Верочке и приказала мимоходом
Василисе достать парадное столовое белье, старинное серебро и
хрусталь к завтраку и обеду. Повару, кроме множества блюд,
велела еще варить шеколад, послала за конфектами, за шампанским.
Одевшись, сложив руки на руки, украшенные на этот раз старыми,
дорогими перстнями, торжественной поступью вошла она в гостиную
и, обрадовавшись, что увидела любимое лицо доброй гостьи, чуть
не испортила своей важности, но тотчас оправилась и стала
серьезна. Та тоже обрадовалась и проворно встала со стула и
пошла ей навстречу.
— А мой-то сумасшедший, что затеял!.. — начала она и
остановилась, поглядев на Бережкову, оробела и стояла в
недоумении.
Обе они церемонно раскланялись, и Татьяна Марковна посадила
гостью на диван и села подле нее.
— Какова нынче погода? — спросила Татьяна Марковна, поджимая
губы, — на Волге нет ветру?
— Нет, тихо.
— Вы на пароме?
— Нет, в лодке, с гребцами, а коляска на пароме.
— Да, кстати! Яков, Егорка, Петрушка: кто там? Что это вас не
дозовешься? — сказала Бережкова, когда все трое взошли. — Велите
отложить лошадей из коляски Марьи Егоровны, дать им овса и
накормить кучера.
Все бросились исполнять приказание, хотя и без того коляска была
уже отложена, пока Татьяна Марковна наряжалась, подвезена под
сарай, а кучер балагурил в людской за бутылкой пива.
— Нет, нет, Татьяна Марковна, — говорила гостья, — я на полчаса.
Ради Бога, не удерживайте меня: я за делом...
— Кто ж вас пустит? — сказала Татьяна Марковна голосом, не
требующим возражения. — Если б вы были здешняя, другое дело, а
то из-за Волги! Что мы, первый год знакомы с вами?.. Или обидеть
меня хотите?..
— Ах, Татьяна Марковна: я вам так благодарна, так благодарна! Вы
лучше родной — и Николая моего избаловали, до того что этот
поросенок сегодня мне вдруг
дорогой слил пулю: «Татьяна Марковна, говорит, любит меня больше
родной матери!» Хотела я ему уши надрать, да на козлы ушел от
меня и так гнал лошадей, что я всю дорогу дрожала от страху.
У Татьяны Марковны вся важность опять сбежала с лица.
— А ведь он чуть-чуть не правду сказал, — начала она, — ведь он
у меня как свой! Наградил Бог вас сынком...
— Помилуйте, он мне житья не дает: ни шагу без спора и без ссоры
не ступит...
— Милые бранятся — только тешатся!
— Вот вы его избаловали, Татьяна Марковна, он и забрал себе в
голову...
Марья Егоровна замялась и начала топать ботинкой об пол,
оглядывать и обдергивать на себе мантилью. Татьяна Марковна
вдруг выпрямилась и опять напустила на себя важность.
— Что такое? — осведомилась она с притворным равнодушием.
— Жениться вздумал: чуть не убил меня до смерти вчера! Валяется
по ковру, хватает за ноги... Я браниться, а он поцелуями
зажимает рот, и смеется, и плачет...
— В чем же дело? — спросила Бережкова церемонно, едва выслушав
эти подробности.
— Просит, молит поехать к вам, просить руки Марфы Васильевны...
— конфузливо досказала Марья Егоровна.
Татьяна Марковна, с несвойственным ей жеманством, слегка
поклонилась.
— Что я ему скажу теперь? — добавила Викентьева.
— Это такое важное дело, Марья Егоровна, — подумавши, с
достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив глаза в пол, —
что вдруг решить я ничего не могу. Надо подумать и поговорить
тоже с Марфинькой. Хотя девочки мои из повиновения моего не
выходят, но всё я принуждать их не могу...
— Марфа Васильевна согласна: она любит Николеньку...
Марья Егоровна чуть не погубила дело своего сына.
— А почем он это знает? — вдруг, вспыхнув, сказала Татьяна
Марковна. — Кто ему сказал?
— Кажется, он объяснился с Марфой Васильевной... — пробормотала
сконфуженная барыня.
— За то, что Марфинька отвечала на его объяснение, она сидит
теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! —
солгала бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал
бедную девушку, я не велела принимать его в дом! — опять солгала
она для окончательной важности и с достоинством поглядела на
гостью, откинувшись к спинке дивана.
Та тоже вспыхнула.
— Если б я предвидела, — сказала она глубоко обиженным голосом,
— что он впутает меня в неприятное дело, я бы отвечала вчера ему
иначе. Но он так уверил меня, да и я сама до этой минуты была
уверена в вашем добром расположении к нему и ко мне! Извините,
Татьяна Марковна, и поспешите освободить из заключения Марфу
Васильевну... Виноват во всем мой: он и должен быть наказан... А
теперь прощайте, и опять прошу извинить меня... Прикажите
человеку подавать коляску!..
Она даже потянулась к звонку. Но Татьяна Марковна остановила ее
за руку.
— Коляска ваша отложена, кучера, я думаю, мои люди напоили
пьяным, и вы, милая Марья Егоровна, останетесь у меня и сегодня,
и завтра, и целую неделю...
— Помилуйте, после того что вы сказали, после гнева вашего на
Марфу Васильевну и на моего Колю? Он действительно заслуживает
наказания... Я понимаю...
У Татьяны Марковны пропала вся важность. Морщины разгладились, и
радость засияла в глазах. Она сбросила на диван шаль и чепчик.
— Мочи нет — жарко! Извините, душечка, скиньте мантилью — вот
так, и шляпку тоже. Видите, какая жара! Ну... мы их накажем
вместе, Марья Егоровна: женим — у меня будет еще внук, а у вас
дочь. Обнимите меня, душенька! Ведь я только старый обычай
хотела поддержать. Да, видно, не везде пригожи они, эти старые
обычаи! Вон я хотела остеречь их моралью — и даже
нравоучительную книгу в подмогу взяла: целую неделю
читали-читали, и только кончили, а они в ту же минуту почти всё
это и проделали в саду, что в книге написано!.. Вот вам и
мораль! Какое сватовство и церемония между нами! Обе мы знали, к
чему дело идет, и если б не хотели этого — так не допустили бы
их слушать соловья.
— Ах, как вы напугали меня, Татьяна Марковна: не грех ли вам? —
сказала гостья, обнимая старушку.
— Не вас бы следовало, а его напугать! — заметила Татьяна
Марковна, — вы уж не погневайтесь, а я пожурю Николая Андреича.
Послушайте, помолчите — я его постращаю. Каков затейник!
— Как я вам буду благодарна! Ведь я бы не поехала ни за что к
вам так скоро, если б он не напугал меня вчера тем, что уж
говорил с Марфой Васильевной. Я знаю, как она вас любит и
слушается, и притом она дитя. Сердце мое чуяло беду. «Что он ей
там наговорил?» — думала я всю ночь — и со страху не спала, не
знала, как показаться к вам на глаза. От него не добьешься
ничего. Скачет, прыгает, как ртуть, по комнате. Я, признаюсь, и
согласилась больше для того, чтоб он отстал, не мучил меня;
думаю, после дам ему нагоняй и назад возьму слово. Даже хотела
подучить вас отказать, что будто не я, а вы... Не поверите, всю
истрепал, измял! крику что у нас было, шуму — ах ты Господи,
какое наказание с ним!
— И я не спала. Моя-то смиренница ночью приползла ко мне, вся
дрожит, лепечет: «Что я наделала, бабушка, простите, простите,
беда вышла!» Я испугалась, не знала, что и подумать... Насилу
она могла пересказать: раз пять принималась, пока кончила.
— Что же у них было? что ей мой наговорил?
Татьяна Марковна с усмешкой махнула рукой.
— Уж и не знаю, кто из них лучше — он или она? Как голуби!
Татьяна Марковна пересказала сцену, переданную Марфинькой с
стенографической верностью. И обе засмеялись сквозь слезы.
— Давно я думаю, что они — пара, Марья Егоровна, — говорила
Бережкова, — боялась только, что молоды уж очень оба. А как
погляжу на них, да подумаю, так вижу, что они никогда старше и
не будут.
— С летами придет и ум, будут заботы — и созреют, — договорила
Марья Егоровна. — Оба они росли у нас на глазах: где им было
занимать мудрости, ведь не жили совсем!
Викентьев пришел, но не в комнату, а в сад, и выжидал, не
выглянет ли из окна его мать. Сам он выглядывал из-за кустов. Но
в доме — тишина.
Мать его и бабушка уж ускакали в это время за сто верст вперед.
Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом
перешли к участи детей, где и
как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе,
а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что
не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в
Москву, в Петербург и даже за границу.
— Испортить хотите их, — говорила она, — чтоб они нагляделись
там «всякого нового распутства», нет, дайте мне прежде умереть.
Я не пущу Марфиньку, пока она не приучится быть хозяйкой и
матерью!
И рассуждая так, они дошли чуть не до третьего ребенка, когда
вдруг Марья Егоровна увидела, что из-за куста то высунется, то
спрячется чья-то голова. Она узнала сына и указала Татьяне
Марковне.
Обе позвали его, и он решился войти, но прежде долго возился в
передней, будто чистился, оправлялся.
— Милости просим, Николай Андреич! — ядовито поздоровалась с ним
Татьяна Марковна, а мать смотрела на него иронически.
Он быстро взглядывал то на ту, то на другую и ерошил голову.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, — сунулся он поцеловать у ней
руку, — я вам привез концерты в билет... — начал он
скороговоркой.
— Что ты мелешь, опомнись... — остановила его мать.
— Ох: билеты в концерт, благотворительный. Я взял и вам,
маменька, и Вере Васильевне, и Марфе Васильевне, и Борису
Павлычу... Отличный концерт: первая певица из Москвы...
— Зачем нам в концерт? — сказала бабушка, глядя на него искоса,
— у нас соловьи в роще хорошо поют. Вот ужо пойдем их слушать
даром.
Марья Егоровна закусила от смеха губу. Викентьев сконфузился,
потом засмеялся, потом вскочил.
— Я в канцелярию теперь пойду, — сказал он, но Татьяна Марковна
удержала его.
— Сядьте, Николай Андреич, да послушайте, что я вам скажу, —
серьезно заговорила она.
Он видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве,
не зная, чем отвратить ее. Он поджимал под себя ноги и клал
церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал, подходил к окну и
высовывался из него почти до колен.
— Сиди же смирно, когда Татьяна Марковна с тобою говорить хочет,
— сказала мать.
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как
вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что
я люблю вас — как сына! А разве добрые дети так поступают? Я
считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку
бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать...
Она остановилась. Он мрачно посмотрел на мать.
— Что! — сказала она, — поделом тебе!
— Татьяна Марковна, я не успел нынче позавтракать: нет ли чего?
— вдруг попросил он, — я голоден...
— Видите, какой хитрый! — сказала Бережкова, обращаясь к его
матери. — Он знает мою слабость, а мы думали, что он дитя! Не
поддели, не удалось: хоть и проситесь в женихи!
Викентьев обернул шляпу вверх дном и забарабанил по ней
пальцами.
— Не треплите шляпу: она не виновата, а лучше скажите, чего это
вы вздумали, что за вас отдадут Марфиньку?
Вдруг у него краска сбежала с лица — он с горестным изумлением
взглянул на Татьяну Марковну, потом на мать.
— Послушайте, не шутите со мной, — сказал он в тревоге, — если
это шутка, так она жестока. Шутите вы, Татьяна Марковна, или
нет?
— А как вы думаете?
— Думаю, что шутите: вы добрая, не то что...
Он поглядел на мать.
— Каков волчонок, Татьяна Марковна!
— Нет: не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что
заговорил с Марфинькой, а не со мной. Она дитя, как бывают дети,
и без моего согласия ничего бы не сказала. Ну а если б я не
согласилась?
— Так вы согласились! — вдруг вспрыгнув, сказал он.
— Погоди, погоди — сядь, сядь! — обе закричали на него.
— С другой бы, может быть, так и надо сделать, а не с ней, —
продолжала Татьяна Марковна. — Тебе, сударь, надо было тихонько
сказать мне, а я бы сумела
лучше тебя допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам
вздумал...
— Ей-богу, нечаянно... Татьяна Марковна...
— Да не божитесь: даже слушать тошно...
— Всё проклятый соловей наделал...
— Вот теперь «проклятый», а вчера так не знал цены ему!
— Я и не думал, и в голову не приходило — ей-богу... Однако
позвольте доложить в свое оправдание вот что, — торопился
высказать Викентьев, ерошил голову и смело смотрел в глаза им
обеим. — Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный, благонравный
мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего
благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и
просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас
получил бы «да» и при свидетелях выслушал бы признание невесты,
с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть
друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших...
Разве это счастье?
— А по-твоему лучше: ночью в саду нашептывать девушке... —
перебила мать.
— Лучше, maman: вспомни себя...
— Каков, ах ты! — обе закричали на него, — откуда это у него
берется? Соловей, что ли, сказал тебе?
— Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам всё рассказал, и пока
мы с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, всё, но
этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не
забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я
благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас,
бабушка, что вы обе благословили нас... Вы это сами думаете, да
только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно...
У него даже навернулись слезы.
— Если б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфиньку в
сад... — добавил он.
Татьяна Марковна в умилении обняла его.
— Бог тебя простит, добрый, милый внучек! Так, так: ты прав, с
тобой, а не с другим, Марфинька только и могла слушать
соловья...
Викентьев бросился на колени.
— Бабушка, бабушка! — говорил он.
— Вот уж и бабушка: не рано ли стал величать? Да и к лицу ли
тебе жениться? Погоди года два, три — созрей.
— Если б вы обе не согласились, — сказал он, — я бы...
— Что?
— Уехал бы сегодня же отсюда: и в гусары пошел бы, и долгов
наделал бы, совсем пропал бы!
— Еще грозит! — сказала Татьяна Марковна. — Я вольничать вам не
дам — сударь!
— Отдайте мне только Марфу Васильевну, и я буду тише воды, ниже
травы, буду слушаться, даже ничего... не съем без вашего
спроса...
— Полно, так ли?
— Так, так: ей-богу...
— Еще отстаньте от божбы, а то...
Он бросился целовать руки Бережковой.
— А кушать всё хочется? — спросила Татьяна Марковна.
— Нет: уж мне теперь не до еды!
— Что ж: уж не отдать ли за него Марфиньку, Марья Егоровна?
— Не стоит, Татьяна Марковна: да и рано. Пусть бы года два...
Он налетел на мать и поцелуем залепил ей рот.
— Видите, какого сорванца вы пускаете в дом! — говорила мать,
оттолкнув его прочь.
— Со мной не смеет, я его уйму — подойди-ка сюда...
Он подошел к Татьяне Марковне: она его перекрестила и поцеловала
в лоб.
— Ух! — сказал он, садясь, — мучительницы вы обе: зачем так
терзали — сил нет!
— Вперед будь умнее!
— Где же Марфа Васильевна?.. я побегу...
— Погоди, имей терпение!.. они у меня не такие верченые! —
сказала бабушка.
— Опять терпение!
— Теперь оно и начинается: полно скакать и бегать, ты не
мальчик, да и она не дитя. Ведь сам говоришь, что соловей вам
растолковал обоим, что вы «созрели» — ну так и остепенись!
Он немного смутился от этого справедливого замечания и скромно
остался в гостиной, пока пошли за Марфинькой.
— Ни за что не пойду! И сохрани Господи! — отвечала она и
Марине, и Василисе.
Наконец сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за
занавесками постели в углу, под образами, и вывели ее оттуда,
раскрасневшуюся, не одетую, старающуюся закрыть лицо руками.
Обе принялись целовать ее и успокоивать. Но она наотрез
отказалась идти к обеду и к завтраку, пока все не перебывали у
ней в комнате и не поздравили по очереди.
Точно так же она убегала и от каждого гостя, который приезжал
поздравлять, когда весть пронеслась по городу.
Вера с покойной радостью услыхала, когда бабушка сказала ей об
этом:
— Я давно ждала этого, — сказала она.
— Теперь, если б Бог дал пристроить тебя... — начала было
Татьяна Марковна со вздохом, но Вера остановила ее.
— Бабушка! — сказала она с торопливым трепетом, — ради Бога,
если любите меня, как я вас люблю... то обратите все попечения
на Марфиньку. Обо мне не заботьтесь.
— Разве я тебя меньше люблю? Может быть, у меня сердце больше
болит по тебе...
— Знаю, и это мучает меня... Бабушка! — почти с отчаянием молила
Вера, — вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо
мне...
— Что ты говоришь, Верочка? опомнись!..
— Это убьет меня, я говорю не шутя, бабушка.
— Да чем, чем: что у тебя на уме, что на сердце? — говорила тоже
почти с отчаянием бабушка, — разве не станет разумения моего или
сердца у меня нет, что твое счастье или несчастье... чужое
мне?..
— Бабушка! у меня другое счастье и другое несчастье, нежели у
Марфиньки. Вы добры, вы умны, дайте мне свободу...
— Ты успокой меня: скажи только, что с тобой?..
— Ничего, бабушка, нет: только не старайтесь пристроивать
меня...
— Ты горда, Вера! — с горечью сказала старушка.
— Да, бабушка, может быть: что же мне делать?
— Не Бог вложил в тебя эту гордость!
Вера не отвечала, но страдала невыразимо оттого, что бабушка не
понимала ее, что она не могла растолковать себя ей. Она металась
в тоске.
— Открой мне душу: я пойму, может быть, сумею облегчить горе,
если есть...
— Когда оно настанет — и я не справлюсь одна... тогда я приду к
вам — и ни к кому больше, да к Богу! Не мучьте меня теперь и не
мучьтесь сами... Не ходите, не смотрите за мной...
— Не поздно ли будет тогда, когда горе придет?.. — прошептала
бабушка. — Хорошо, — прибавила она вслух, — успокойся, дитя мое!
я знаю, что ты не Марфинька, и тревожить тебя не стану.
Она поцеловала ее со вздохом и ушла скорыми шагами, понурив
голову. Это было единственное темное облачко, помрачавшее ее
радость, и она усердно молилась, чтобы оно пронеслось, не
сгустившись в тучу.
Вера долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу
успокоилась. В беседке она увидела Марфиньку и Викентьева и
быстро пошла к ним. Она еще не сказала ни слова Марфиньке после
новости, которую узнала утром.
Она подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза,
потом долго целовала ей глаза, губы, щеки. Положив ее голову,
как ребенка, на руку себе, она любовалась ее чистой,
младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.
— Ты должна быть счастлива! — сказала она, с блеснувшими вдруг и
спрятавшимися слезами.
— И будет! — подсказал Викентьев.
— Ты, Верочка, будешь еще счастливее меня! — отвечала Марфинька,
краснея. — Посмотри, какая ты красавица, какая умная — мы с
тобой — как будто не сестры! здесь нет тебе жениха. Правда,
Николай Андреевич?
Вера молча пожала ей руку.
— Николай Андреевич, знаете ли, кто она? — спросила Вера,
указывая на Марфиньку.
— Ангел! — отвечал он без запинки, как солдат на перекличке.
— Ангел! — с улыбкой передразнила она его.
— Вот она кто! — сказала Вера, указывая на кружившуюся около
цветка бабочку, — троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет,
пожалуй, и совсем крыло оборвете. Смотрите же, балуйте, любите,
ласкайте ее, но Боже сохрани — огорчить! Когда придет охота
обрывать крылья, так идите ко мне: я вас тогда!.. — заключила
она, ласково погрозив ему.
